Свинцовый монумент

- Тогда и пчела не годится. Олечка и пчела. Она же вся... Ну, я не знаю, почему утром сказал "стрекоза". Может, потому что она всегда словно бы в вышине, в небе, и крылышки у нее тонкие и прозрачные. Сквозь них солнышко светится. И я картинки эти, пойми ты, не в подарок хотел принести; ей подарок - кувшинки, а картинки твои, чтобы знала она, глазами своими увидела, какой умелый брат у меня. Про тебя, про всю нашу семью чтобы полнее знала она. Жить-то ей в нашем доме.

- А почему ты раньше ни разу с ней не пришел? Знакомилась бы со всеми она помаленьку. И мы с ней тоже.

- Да понимаешь... - Мирон запнулся, не зная, как ответить. - Ну, в общем, какая разница - раньше или теперь. Придем сегодня.

- Ты говорил: насовсем.

- И сейчас говорю. Не то что сразу ей насовсем и остаться сегодня. Мы придем, чтобы родителям объявить... Вот ты не можешь понять, - вдруг обрадовался Мирон, что нашел нужные слова, - а она и я, оба мы понимаем. Хотя между собой не говорили об этом. Друг у друга мысли вполне мы угадываем. Скажем, приходить ей, себя показывать. Что она, товар? Или на работу идет наниматься? Понравится она кому или не понравится - все равно она моя жена. Будет женой, - добавил он, заметив, как дернулся Андрей. Сегодня придем, об этом дома объявим, а завтра подадим заявление в загс. Ты не думай... я руку Олечкину, когда с ней прощаюсь, и то крепко пожать боюсь. Из всех девчат, каких знаю, Оля особенная. - Он закрыл глаза, постоял молча. - Может, все придумал я?.. Нет, не придумал! Вот она гладит сейчас свое синее платье в белый горошек...

Мирон и еще что-то говорил радостно, вдохновенно, обращаясь, пожалуй, больше в пустое пространство, нежели к Андрею. А тот сидел, захваченный его волнением, и силился все это перевести на себя. Вот ведь как с человеком бывает, когда приходит любовь и когда он вот так, всей душой открывается! Он, Андрей, сейчас и видит и слышит брата, а сам такого почувствовать не может. Неужели это когда-нибудь случится и с ним? И было это у отца с матерью? И у каждого? Послушаешь разговоры мужиков на стройке, так любовь это... Ну, природа только человеческая. Душа тут совсем ни при чем. Тем более что и сама душа - поповские выдумки. А вот Мирон покоя не может найти. Ночью на озере едва не утонул. Не любовь его туда повела - природа? Но зачем тогда, если природа только, ему и ей эти кувшинки? И зачем картинки показывать?

Он уже совсем не слушал Мирона. Припоминал всех девчонок, с которыми вместе учился в школе, тех девушек, с которыми теперь работает на стройке и с которыми рядом сидел на комсомольских собраниях или занимался в политкружке. Никогда ему, будучи с ними, ни о любви, ни о "природе" не думалось. Просто с одной приятно, интересно поговорить, а другая, глядишь, заноза, зазнайка не то круглая дура. Все люди - люди, парни или девушки, мужчины или женщины. И жизнь как жизнь. Семья, конечно, должна образоваться, чтобы заботы в доме складывались общие. И для этого надо заранее получше узнать друг друга.

Вот он, Андрей, тоже ходит в библиотеку, в читальный зал. Но ему, между прочим, никаких прозрачных крылышек, сквозь которые светит солнце, у Ольги не видится. Очень красивая, голос мягкий, негромкий, всегда улыбается, одета чистенько. Чем не жена для Мирона? И ему, младшему брату, перед кем хочешь похвастать будет не грех. Но таких слов, как у Мирона, ему не подобрать. Откуда у него они берутся? Будто вслух Шекспира читает. Может, и начитался? Ольга-то библиотекарша. Подбирает ему о любви самые лучшие книги.

- Знаешь, а я, пожалуй, возьму штук десять твоих картинок. Самых разных, - сказал Мирон. - А то и вправду можно дело так повернуть, что в них какие-то намеки. В пчеле, стрекозе или бабочке. Главное, показать, как ты умеешь рисовать пером. Не маляр со щеткой.

- Тебе что, за маляра стыдно? - Андрей не понял, всерьез или в шутку сказал Мирон. - А как тогда с топором плотник?

- Не то, не то, Андрейка. Не обижайся, я сейчас совсем о другом думал. О тонкости дела, которую каждому нужно достичь. Олечка как раз не с плотником, а с человеком гулять ходит. Кем я работаю, она с первого дня знает. - И заторопился: - Пойду попрошу маму, чтобы рубашку погладила. Эх, обед бы поскорее! Солнце будто гвоздем к небу прибито, совсем не движется.

Но солнце все же подвинулось. Наступило обеденное время. И в конце его усатый кот над циферблатом часов, лукаво постреливая из стороны в сторону желтыми глазами, определил для Мирона тот момент, когда непременно следовало подняться из-за стола, даже не допив стакан киселя.

- Роня, куда же ты? - воскликнула мать. Она не любила, когда вот так, не дожидаясь старших, кто-нибудь из сыновей вскакивал с набитым ртом. Андрей! А ты?

- Мама, я опаздываю, - сказал Мирон, - я скоро вернусь.

- И я тоже, - сказал Андрей, памятуя, что он должен потихоньку вынести цветы.

- Спасибо даже забыли сказать! - вдогонку им сердито крикнула мать.

- Спасибо! - из сеней отозвался Андрей.

Мирон быстро переодевался. Руки у него вздрагивали, застегивая воротник, он никак не мог попасть пуговицами в петли, косо заправил рубашку в брюки, и Андрей помог ему привести себя в порядок. Спросил в недоумении:

- Да что с тобой?

- Ничего, брат Андрей, ничего... Нельзя же, чтобы Олечка раньше меня пришла.

- Когда вас ждать?

- Не знаю... Не знаю... Ну что ты спрашиваешь? К ужину! Иди скорей за ворота.

Андрей понял: Мирон боится, что выйдут в сени отец или мать, увидят кувшинки. И начнутся расспросы, а всякое лишнее слово Мирону сейчас тяжело выговаривать - волнение горло сдавливает.

"И чего он так? - подумал Андрей, послушно выбегая за ворота с букетом и пытаясь проникнуться настроением брата. - Гулял он в саду и вчера со своей Ольгой, и завтра опять же встретятся, и потом будут вместе вообще каждый день. А тут прямо побелел весь. Неужели так страшно ему сказать Ольге эти слова? Один ведь раз только их выговорить".

И когда Мирон, щеголевато одетый, в новом костюме, поскрипывающих ботинках, в то же время словно бы потерявший обычную свободную осанку, скрылся за углом, Андрей покрутил головой. Вспомнились недавние слова отца о том, что у каждого человека совесть своя, и не объяснить, кому ее веления пушинка на плечах, а кому - бревно лиственничное. Вот, наверно, и любовь тоже. Мирону досталось от корня, комлистое бревно. Ну ничего, он донесет. А когда скажет Ольге те самые слова, так и земли под ногами не почувствует.

И ему захотелось это как-то изобразить на листе ватмана. На память Мирону и Ольге. Такой особенный день. Обычно Андрей рисовал сразу пером. Теперь он взял остро отточенный карандаш и попробовал набросать сюжет: два человека как бы в полете, стремятся друг к другу навстречу. И удивился. Ничего не получалось. Людей, да еще в движении, он вообще рисовать не умел. В них было все, только не было жизни. А тут и сходства простого с Мироном и Ольгой добиться не мог. Два сладеньких ангелочка, только без крыльев. Без конца он стирал свои наброски резинкой и менял композицию. Выписывал фигуры то крупней, то помельче. Отдельно рисовал их лица анфас и в профиль. Нет, карандаш решительно не слушался художника.

Тогда Андрей схватил свое любимое перо, флакончик туши. Может быть, все дело именно в несмелости? Надо было начинать без всяких предварительных карандашных проб. Раз! Раз! Вот так. Так. И застонал от досады на самого себя: столь беспомощно никогда еще не водила пером его рука. Оно тыкалось в бумагу, оставляло на ней брызги, похожие на фонтанчики, не то чертило жирные полосы, которые потом сливались в крупные кляксы.

Однако сдаваться было не в правилах Андрея.

"Ладно, - подумал он, - не выходит, не надо, я их изображу вместе потом, когда поженятся. А сейчас нарисую кувшинки, из-за которых Мирон едва не утонул. Это даже лучше. Можно и посмеяться, а в то же время хорошая зарубка для памяти".

В ведре оставалось еще несколько белых лилий, помятых, с оборванными лепестками, но для Андрея натура не имела особого значения. Цветы ему всегда удавались на славу. Только бы чуть-чуть поглядывать на них. И на этот раз он справился со своей задачей отлично.