Ледяной клад

"Вот тут, должно быть, я, - подумал Цагеридзе, берясь за ручку двери. И, выходит, у меня даже есть секретарша, умеющая печатать на машинке".

Секретарша оказалась худенькой черноволосой девушкой с непомерно большими, как у цыганки, серьгами в ушах. Она била в клавиши редко, сильно, как-то очень высоко ставя плечи, и серьги болтались и постукивали ее по щекам. Цагеридзе готов был спросить: "Клавиши у машинки очень горячие?" Но это только мелькнула озорная мысль, а вслух он сказал:

- Здравствуйте! Я новый начальник. Николай Цагеридзе. Если я правильно понимаю, это мой кабинет?

Девушка не успела ответить, только вскинула удивленные, слегка раскосые глаза с длинными ресницами - неплотно прикрытая дверь кабинета распахнулась шире, показалась голова, закутанная, заверченная в шерстяной платок, а из глубины комнаты простуженный женский голос нетерпеливо спросил:

- Пришел?

И Цагеридзе сам не заметил, как оказался в кабинете, окруженный четырьмя женщинами, наперебой выкрикивающими язвительно и грубо:

- А мы не уйдем!

- Герасимов правильно сделал. Иди, иди туда, сам ломай дверь и выкидывай ребятишек!

- Не с этого начинаешь, начальник!

Цагеридзе пытался спросить, узнать, что случилось, почему он "не с того начинает", но без пользы: женщины слушать его не хотели; прежде чем стать способными слушать, они должны были вылить, до конца выплеснуть переполнявшую их горечь и злость. И когда Цагеридзе это понял, он спокойно отошел к печке, сбросил на пол доху, истекающую морозным дымком, и, прижавшись спиной к горячим кирпичам, блаженно ощущая, как сразу расслабли мускулы и легче стало дышать, приготовился слушать сам, внимательно и терпеливо.

Больше всех горячилась и выискивала самые колючие слова молодая высокая девушка, в которой больше по голосу, чем в лицо, Цагеридзе вдруг опознал вчерашнюю Женьку Ребезову. Так... Он теперь нарочито не сводил с нее глаз, сочувственно кивал ей головой и улыбался, пока не добился своего: девушка смешалась, сбавила голос, как-то беспорядочно передернула плечами и напоследок в полном отчаянии выкрикнула:

- Да разве он чего понимает!

Но Цагеридзе все понял. Речь шла о том, что кто-то (а по-видимому, он сам, Цагеридзе) в это утро отдал распоряжение коменданту освободить под квартиру начальника особнячок ("котежок", как называла его Женька) из двух комнат с кухней. В одной комнате "котежа" жил с семьей из шести человек лоцман Герасимов, в другой, как в общежитии, помещались семь одиноких женщин и незамужних девушек, а на кухне - продавщица из орсовского ларька с подростком-сыном, тем самым Павликом, который ночью привез Цагеридзе. Пятнадцать человек должны были освободить особняк для одного, и не позднее, как к вечеру, а сами переселиться в другие и без того переполненные "котежи" и бараки. Труднее всего приходилось многосемейному Герасимову, никто не соглашался принять к себе в дом сразу шесть человек, и он поступил просто: оставил ребят в квартире, дверь снаружи замкнул большим висячим замком, а сам пошел на работу. "Кланяться, просить за себя я не стану, - хмуро сказал он, - как хочет "новый", пусть так и делает. Посмотрим - как". Семеро женщин и девушек из второй комнаты могли бы, конечно, без особых сложностей, поодиночке расселиться в других общежитиях, но им не хотелось расставаться друг с другом - раз, а два - возмущало, что новый начальник решил прежде всяких других дел "оттяпать" себе целый домик, пусть даже когда-то, по генеральному плану, и построенный именно для этой цели. "Лопатин и тот соображал, что народу живется очень тесно!" Женька Ребезова взяла себе в подмогу еще трех женщин, поречистее, и ринулась в бой: "Разорвись он напополам, а в дом наш мы его не пустим..."

Теперь Женька Ребезова стояла растерянная. Все слова, все ее доводы и вся ярость иссякли, а Цагеридзе еще ничего не сказал, не ответил, стоял улыбаясь, и было непонятно, согласен он с ней или нет. Словно бы час целый сплеча рубила она топором дерево, а остановилась, глянула - на дереве даже никакой отметинки нет.

- Ну? - уже через силу, но по-прежнему угрожающе спросила она.

Цагеридзе скользнул взглядом по нештукатуренным, бревенчатым стенам кабинета, густо залепленным диаграммами, графиками и пожелтевшими от времени плакатами, призывающими соблюдать правила техники безопасности на сплаве, беречь лес от пожара и разводить кроликов. На подоконнике, как раз позади лопатинского кресла, сделанного грубо, по-плотницки, стоял коробчатый, из стекла, световой транспарант "Берегись автомобиля". Стол был завален бумагами, книгами, обрывками тросов, цепей, так что едва оставалось свободное место, чтобы поставить локти.

"Не отсюда ли, не с этого ли стола и начал замерзать во льду миллион?" - подумал Цагеридзе. Это его сейчас занимало больше всего. Но женщины нетерпеливо ждали ответа, и вслух он спросил:

- У девушки Жени сегодня выходной?

Женщины дружно, все враз, выкрикнули:

- Хоть не издевайся!

Цагеридзе слегка наклонил голову.

- Вы полагаете, делать это - только привилегия женщин? Я люблю, когда женщины поют песни, когда говорят слова красивые, как они сами, но мои уши вовсе не мусорные корзины. Я не знаю, кто и как их теперь вычистит. И не знаю, почему вам понравились именно мои уши. Сегодня среда, рабочий день. Надо работать.

Его перебили:

- Работать!.. Лов-ко!.. А жить где мы должны?

- Там, где живете. Если, конечно, вам нравится.

- Так, - вырвалось у Женьки.

- Так, - в тон ей сказал Цагеридзе. - Именно, на старом месте. Лучшего пока предложить не могу. А я узнаю у коменданта, когда и почему я распорядился выселить рабочих и занять для себя этот самый ваш "котежок".

Он выпроводил из кабинета сразу повеселевших и ласково-притихших женщин, позвал секретаршу.

- Простите, я не успел спросить, как вас зовут...

- Лидой, - торопливо сказала она. Ей, по-видимому, представилось, что новый начальник станет сейчас ее распекать за то, что она впустила женщин в его кабинет.

Но Цагеридзе обрадованно закричал:

- Чудесно! Лидочка... Точно так звали у нас в госпитале самую любимую сестру. Она умела делать уколы совершенно безболезненно. А головные боли лечила так: приложит тебе к горячему лбу свою прохладную руку, дунет в глаза, засмеется - и боли как не бывало. Лидочка... Ах, как мы все любили ее! Может быть, всеобщая любовь всегда сопутствует вашему имени?

Лида стеснительно заулыбалась, покраснела, глянула на свои пальцы, запачканные чернилами, как у первоклассницы, и завела руки за спину.

- Ну... я не знаю... - И повернула голову вбок. - Лопатин очень меня не любил.

- Да что вы! Почему?

Девушка покраснела еще сильнее, губы у нее дрогнули.

- Были... причины... К вам как, с докладом или без доклада люди будут входить?

Цагеридзе снял с подоконника транспарант "Берегись автомобиля", повертел его в руках.

- Предупреждение грозное... А как входили к Лопатину?

- Как попало.

Цагеридзе протянул транспарант Лиде.

- Сдайте, пожалуйста, на склад эту штуку. На автомобилях не позволяйте въезжать в кабинет. А пешеходы пусть входят сюда... не как попало, а свободно.

Лида приняла транспарант с таким видом, будто Цагеридзе сам въехал сейчас в свой кабинет на автомобиле.

- Но ведь это же стояло на окне просто так! - сказала она.

- О! Вы, я вижу, не любите шуток, - отозвался Цагеридзе. - Ничего не поделаешь, придется вам, Лидочка, привыкать к моим странностям. Я не могу жить скучно. Тогда очень болит моя деревянная нога. А сейчас у меня к вам еще две просьбы. Первая: не знаете ли вы, где мой чемодан? Я понимаю, такой вопрос не в мою пользу. Но... Мне кажется, вчера Павлик его куда-то занес, а куда - я не знаю.

- Вон стоит за диваном. Это я поставила. Павлик бросил его в коридоре.

- А-а! Спасибо за большую заботу. Вторая просьба: позовите Василия Петровича и, если можно, найдите, пожалуйста, коменданта.