Страница 21 из 80
Им отвечали. Семен от середняков как раз держал речь: "Правда за вами. Только, мужики, вот мы, к слову, ежели противу которого из вас в чем и получше живем, так ни от чего больше - от силы, от прилежности своей".
Курганов с места сорвался, закричал: "А как справедливость для всех соблюсти? Готов, мужики! Все отдам. Да только ты отдашь, а другой, кого черт золотым когтем за душу взял, тот не станет..."
От смеху тогда чуть стекла в окнах не повысыпались: кого-кого, а Курганова-то уж первого и давно, да крепко, черт золотым когтем за душу взял.
Агитатор молчал, прислушивался. А потом снова поднялся, зазвенел на всю сборную избу своим красивым голосом: "Горячо, граждане, говорите! Только все на один свой, крестьянский аршин меряете. А вы подумали бы еще о городе, о рабочих, как им живется: голодно или не голодно? Из разрухи всеобщей как им приходится страну подымать, чтобы, к слову сказать, и вас товарами разными обеспечить? Хлеба-то в городах все еще не хватает. Опять же и о Красной Армии подумать, как ее накормить. Враги республику нашу со всех сторон окружают, только и ждут, когда бы поудобнее им снова на нас напасть. О силе своей зажиточные мужички говорили. А ведь сила-то - она теперь и в машинах, которые для деревни рабочий класс делает. И эта машинная сила, если так вам сказать, бедняку никогда и не станет под силу. Богач, по достатку своему, и с трактором будет, и с жаткой, и с молотилкой, а бедняк все с цепом да серпом. Это правильно? На одни трудовые руки кто больше хлеба вырастит: тот, кто с цепом да с серпом, или тот, кто с машинами? А хлеба надо много всей стране, очень много! Как тут быть? Как тут сделать, чтобы труд у каждого человека - и по справедливости! - результаты большие давал? Гражданин Курганов, между прочим, тоже спрашивал: как справедливости полной добиться? А вот так. Соединить в одно свои хозяйства и работать вместе, как в одной семье..."
Долго рассказывал, красиво говорил. И свистели ему, и в ладоши хлопали, смотря по тому, о чем говорил. А резолюции все же никакой на сходе не приняли. Расходились по домам и все спорили, спорили. Вот как сейчас за переборкой этой спорят Семен с Трифоном.
Шла тогда в толпе и она, пристроилась к молодежи. Пели песню с припевом: "Мы - молодая гвардия рабочих и крестьян..." Даже не хочешь, а начнешь светиться лицом: с тоской на душе эту песню петь невозможно. "Мы поднимаем знамя, товарищи, сюда! Идите строить с нами республику труда..." И ей, Людмиле, хотелось идти с теми, кто пел эту песню, хотелось с ними строить республику.
Вышагивала в ногу ячейка комсомольская. Вот к ним и подошла она. Все они из бедноты. У нее, у Людмилы, своей доли в хозяйстве тоже ведь нет никакой. Все знают, что Голощековы так, из жалости да из выгоды ее у себя держат. Вот и хотелось быть с теми, кто ближе к душе.
И не в первый раз к ребятам из ячейки она пристраивалась. Косились, бывало, а разговаривали, особенно Алеха Губанов. Но тут надвинулась Нюрка Флегонтовская: "Тебе, белячка, с нами чего? Тебе с нами нечего. Отойди. Ни пава ты, ни ворона". Как кнутом по лицу хлестнула!
Алеха Губанов, Ксенья Поливанова что-то доброе говорили, только все это было уже мимо ушей. Опомнилась на берегу Одарги.
А после, дома, трясясь от злости, Варвара спросила: "Ты где же это, бесстыжая, ночь всюе прошаталась? Ишь, набегала черной земли под глазами! Рано на любовь тебя потянуло. С кем? Говори!"
Отмолчалась. Когда злится Варвара, лучше всего молчать...
А за переборкой мужики восходят уже на крик:
- Ты гляди, куды у тебя поворот? - режет рассерженный Трифон. - Ты гляди, куды ты от середняка двигаешься? Я точно тебе говорю, перва примета для кулака: исплатация человека.
Голос у Семена подрагивает.
- Да кака у меня исплатация? Все горбом своим! От работы пальцы в крюк посводило.
- А белячка? Она не при твоей - при своей фамилии. Никто она тебе? А на поле рядом со всеми. Это тебе не исплатация? Делов твоих с девахой этой, считай, я не ведаю. А из середняков, Семен, знай, она тебя все одно вытеснит. В кулаки. Вот попомни!
- Да... - Семен долго и грязно ругается. - Ежели так, да я ее... Камень ей на шею накинуть и - в Одаргу!
Кряхтит, покашливает дед Евдоким.
- Он, Трифон, вообшше - чисту правду...
Бабушка Неонила ворчит на Семена: "Язык поганый придержал бы". У Варвары в горле клокочет, опять словно горячую картошку она проглотила. Отдышится - тоже начнет бушевать. Хуже, чем от Семена, наслушаешься. У Варвары теперь одно: почему вовремя с рук не спихнули?..
"Уйти, пока не видели?"
Людмила тихонько соскользнула с печки.
Платье просохло, прогрелась было и сама хорошо, а вот опять колючая дрожь пробирает. И стыдно, и страшно, и горькая обида щемит, давит сердце.
Она пересекла двор, невольно оглядываясь на окно в горнице - не выбежал бы и вправду вслед за ней Семен. Приблизилась к воротам, тесовым, недавно сколоченным, потянула полотнище на себя. И остановилась в просвете. Ну, а потом-то все же куда?
- Эй, девушка!
Вздрогнув от неожиданности, она подняла голову. Откуда только взялись, - перед нею стояли двое в военной форме. Один совсем молодой, щеголеватый, в хромовых сапогах на высоких подборах, голяшки натянуты туго. Другой постарше, с тонкими усиками, одет немного поплоше, зато у него над левым карманчиком гимнастерки привинчен на шелковой красной розетке батюшки - орден. Через плечо и у того и у другого - блестящие кожаные ремни. Совсем как, бывало, по Омску ходили юнкера. Только у этих нет золотых погонов, а в красных петлицах сверкают остренькие эмалевые треугольнички.
Военные разглядывали избу, особенно ворота новые, вполголоса переговаривались между собой.
Потом тот, что постарше, снова окликнул ее, резко и требовательно:
- Эй, девушка!
А молодой щеголек с такой же повелительностью в голосе прибавил:
- Послушай, не здесь ли живут Голощековы?
Тревожным ознобом встряхнуло Людмилу. Зачем в их селе появились военные? Зачем спрашивают Голощековых?
- З-здесь, - слегка запнувшись, проговорила она.
Боком, боком, выдвинулась на улицу и торопливо зашагала, сама не зная куда. Только бы скорее, скорее.
И все-таки шагов через полсотни не вытерпела, оглянулась.
У ворот уже никого не было.
4
Головные части 5-й армии вступили в Иркутск морозным мартовским утром.
С тех пор как Тимофей присоединился к полку, в котором служил Васенин, минуло около двух месяцев.
Это еще был далеко не конец гражданской войны. На листки календарей будущих лет предстояло еще вписать великие битвы. Впереди, на пути к Тихому океану, лежали тяжелые и вьюжные забайкальские степи, бурливая, мутная Селенга, заснеженные сопки Приамурья, и Волочаевка, и Спасск. Все это было впереди, но двинуться сразу же за Байкал на плечах разгромленных каппелевцев Красная Армия не могла: там ее ожидало неизбежное столкновение с японцами, пригревшими под своим крылом все черные силы контрреволюции, скопившиеся в Забайкалье и на Дальнем Востоке.
А начни тяжелую вооруженную борьбу с японцами на востоке, втяни в нее свои главные силы, и сразу на западе ударят поляки, пойдет с юга ломить Деникин, принявший от Колчака полномочия "верховного правителя всея России". И это еще не все. Страна голодала, стране был нужен хлеб. Сибирь его имела. Но тоненькая нить полуразрушенной железной дороги никак не справлялась даже с воинскими перевозками. А если сразу же продолжить большую войну на востоке? Тогда что? И крошки сибирского хлеба не получит Россия. Нужна передышка. Нужна еще и потому, что сами бойцы 5-й армии, пройдя с боями путь от Волги до Байкала, устали неимоверно, оборвались, оскудели боеприпасами. Иркутский привал был совершенно необходим.
Васенину не хотелось расставаться с привычной теплушкой, но вагоны теперь требовались для других целей, и дивизию, в которой он служил, разместили в военном городке за речкой Иркутом. Васенину отвели комнату с такой же печкой-"буржуйкой", какая была у него в теплушке. Сворень разочарованно повел носом.