Каменный плот

Теперь это похоже не на распяленную бычью шкуру, а на исполинский кремниевый нож, вроде одной из той поделок, что служили людям в доисторические времена, которую терпеливо и кропотливо обтесывали с разных сторон, пока не получалось некое орудие, чья верхняя часть ловко и удобно охватывалась ладонью, а нижняя становилась пригодной для того, чтобы ею скоблить, рубить, резать, копать, отмечать, рисовать, а также — мы и по сей день не сумели одолеть это искушение — чтобы ранить и убивать. Полуостров прекратил вращение вокруг своей оси и спускается перпендикулярно вниз, по направлению к югу, куда-то между Африкой и Центральной Америкой, как следовало бы сказать советнику американского президента, и формой своей совершенно неожиданно для тех, кто ещё помнил, как выглядел он на карте, разительно напоминает оба континента, окружающие его с двух сторон: мы видим на севере Португалию и Галисию, заполняющие с запада на восток все его пространство, затем эта громадина сужается, слева выпирает округлость Андалузии и Валенсии, справа — кантабрийское побережье и — на той же линии — стена Пиренеев. Каменным клювом, навершием или, если угодно, режущей кромкой этого инструмента стал мыс Крёз, приплывший сюда из средиземноморских вод, оказавшийся так далеко от родных небес, мыс Крёз, соседствовавший некогда с маленьким французским городком Сербером, о котором столь пространно докладывали мы в начале нашего повествования.

Полуостров ползет вниз, но медленно, потихоньку. Ученые осторожно предрекают, что рано или поздно произойдет полная остановка: они исходят из того, что если целое как таковое не прекращает движения никогда, то с его составляющими подобное иногда случается, и в доказательство этой аксиомы приводят жизнь человеческую, открывающую, как известно, богатейшие возможности для сравнения. После того, как наука оповестила об этом, во всем мире, практически одновременно началась игра, поветрием охватившую нашу планету — нечто вроде тотализатора: надо угадать, когда и где остановится Пиренейский полуостров: ну, например, ставлю столько-то, что произойдет это, скажем, в шестнадцать часов тридцать три минуты сорок девять секунд по местному, разумеется, времени, а местоположение ограничивалось лишь указанием такого-то градуса, минуты и секунды такой-то широты относительно вышеупомянутого мыса Крёз. На кону стояли уже триллионы долларов, и если бы сыскался такой, кто сумел бы угадать оба ответа, вероятность чего, по предварительным расчетам, даже не нулевой, а представляла собой величину отрицательную, то этот человек, обладающий силой почти божественного предвидения, получил бы денег больше, чем имелось в наличии на всей нашей, столько повидавшей планете. Сами понимаете, что не было и быть не могло игры чудовищней — ведь с каждой протекшей минутой, с каждой пройденной милей сокращалось и убывало число заключивших пари и соответственно возрастал «джек-пот», по каковой причине многие из выбывших вновь включались в игру, доводя общую сумму ставок до астрономических цифр. Вполне очевидно, что не всем удавалось наскрести денег на новые ставки, а ещё очевидней, что многие, очень многие предпочли полной и беспросветной нищете, в которой оказались, пулю в лоб. И полуостров медленно полз на юг, оставляя за собой, можно сказать, кровавый след, сея, извините за выражение, смерть, хоть ни сном ни духом не был виноват ни в этом, ни в том, что во чреве обитательниц его зародились миллионы новых жизней.

А Педро Орсе пребывает в каком-то странном беспокойстве. Говорит мало и неохотно, часами бродит в окрестностях лагеря, возвращается в изнеможении, не ест, а когда спутники спрашивают: Ты часом не заболел ли? отвечает кратко: Нет. Если и произносит он несколько скупых слов, то лишь в беседе с Роке Лосано, и беседы эти всегда и исключительно — об отчем крае того и другого, словно иных тем нет вовсе. Пес следует за ним неотступно, чувствуется, что снедающая человека тревога передается ему, ибо и он, прежде такой спокойный, места себе не находит. Жозе Анайсо сказал Жоане Карде: Если Педро Орсе воображает, что история повторится, что найдется милосердная женщина, которая пожалеет бедного, одинокого, всеми покинутого, утешит его, приласкает и освободит от скопившейся тяготы, то он очень ошибается. Это ты очень ошибаешься, с невеселой улыбкой ответила ему Жоана Карда, если его и в самом деле что-то гнетет, то уж не это. А что? Не знаю, но готова поклясться, что он нас не хочет, у женщины на этот счет сомнений не бывает. Ну, тогда надо поговорить с ним, вытянуть из него правду, может, он и вправду болен. Может быть, но, думаю, что нет.

Они едут вдоль горной гряды Алькарас, и сегодня разобьют свой бивак неподалеку от деревни, которая, если верить карте, называется Бьенсервида, хорошо, если и вправду так окажется. Сидящий на козлах Педро Орсе говорит Роке Лосано: Отсюда, если бы мы двинулись вон в ту сторону, рукой подать до Гранады. Не-ет, до моих краев ещё ехать и ехать. Доедешь. Доехать-то я доеду, хотелось бы только знать, стоит ли. Это обычно узнается лишь впоследствии, подстегни-ка Пира, видишь, дурака валяет. Роке Лосано тряхнул вожжами, чуть тронул, будто приласкал, кончиком кнута круп гнедого, тот послушно прибавил рыси. Обе четы — внутри галеры, переговариваются вполголоса, и вот что говорит Мария Гуавайра: Может быть, ему уж хотелось бы оказаться дома, а сказать не решается, боится, что мы обидимся. Может быть, согласился Жоакин Сасса, надо с ним потолковать начистоту: так, мол, и так, мы все понимаем, в конце концов, ты клятву не давал, контракт не подписывал, что останешься с нами до конца дней, были мы друзьями, друзьями и останемся, когда-нибудь приедем к тебе в гости. Дай-то Бог, пробормотала Жоана Карда, чтобы дело было всего лишь в этом. А в чем же еще? Да нет, ни в чем, так, предчувствие у меня какое-то. Какое предчувствие? — спросила Мария Гуавайра. Предчувствие, что Педро Орсе умрет. Все там будем. Он первый.

Бьенсервида стоит в стороне от дороги. Путешественники продали там кое-что из своего товара, купили припасов, пополнили запас воды и, благо было ещё рано, вернулись на шоссе, но проехали немного. Невдалеке оказалась часовня Турручель, и, сочтя, что лучше места для ночевки не найти, там они и сделали привал. Педро Орсе стал слезать с козел, и Жоакин Сасса с Жозе Анайсо, спрыгнув наземь, чуть только тарантас остановился, против обыкновения, поспешили ему помочь, протянули ему руки, а он, опершись на них, сказал: Да что вы, друзья, я ведь не паралитик, не заметив, что при слове «друзья» слезы вдруг навернулись на глаза этим двоим, все ещё державшим на старика зло и страдавшим от этого, но все же подхватившим усталое тело, кулем свалившееся им на руки, несмотря на гордое заявление, бывают, а верней сказать — настают такие минуты, когда у гордости ничего, кроме слов, не остается, и сама она становится всего лишь словами. Педро Орсе утвердился на земле, сделал по ней несколько шагов и внезапно остановился, всем видом своим, позой и выражением лица напоминая человека, чем-то безмерно удивленного, словно ярчайший сноп света ослепил его и приковал к месту. Что с тобой? — спросила, подойдя, Мария Гуавайра. Нет-нет, ничего. Тебе нехорошо? — спросила Жоана Карда. Нет-нет, тут что-то другое. Он опустился на землю, обеими руками оперся о нее, потом подозвал пса Констана, опустил ему ладонь на голову, провел пальцами по шее, проскользил по загривку, вдоль спины, до самого крестца, и пес стоял не шевелясь, давя на землю так тяжко, словно хотел по колени уйти в нее. Потом Педро Орсе вытянулся во весь рост — седая голова откинулась на траву, где попадались стебельки цветов, распустившихся, несмотря на то, что по календарю вроде бы зима. Мария Гуавайра, Жоана Карда встали на колени, взяли старика за руки: Что с тобой, скажи, у тебя болит что-нибудь? — да наверно болит, и сильно болит, судя по тому, как кривится его лицо, как широко раскрыты уставленные в небо глаза, где отражаются скользящие облака, так что женщинам, чтобы увидеть их, нет нужды задирать головы, медленно проплывают облака в глазах Педро Орсе, как плыли когда-то уличные огни ночного Порто в глазах собаки, как давно это было, как давно уже они все вместе и неразлучны, да ещё Роке Лосано, человек, знающий жизнь — да и смерть, наверно, тоже — и пес, будто завороженный взглядом Педро Орсе, не сводит с него пристальных глаз, опустив голову, ощетинясь, словно собрался защищать хозяина от всех волчьих стай, сколько ни есть их на свете, а тот произносит раздельно и отчетливо, ставя слово к слову: Больше не чувствую, как земля дрожит, больше не чувствую. Глаза его потемнели, помутнели, должно быть, пепельная, свинцовая туча медленно-медленно плыла в этот миг по небу. Мария Гуавайра, едва прикасаясь, приподняла веки Педро Орсе, сказала: Умер, и тогда пес подошел ещё ближе и взвыл, как воют в деревнях по покойнику.