Улыбка Кауница

Саломатов Андрей

Улыбка Кауница

Андрей Саломатов

Улыбка Кауница

1

Нельзя сказать, что Тюрина на работе любили или хотя бы уважали. На него, скорее, не обращали внимания. Привыкли, как привыкают к предмету не очень нужному, который вроде и стоит на виду, но уже не воспринимается глазом в отдельности, а является как бы составной частью производственного интерьера. Из всего числа сослуживцев Тюрин не выделялся какими-нибудь особыми качествами. Не был заметно добрым или наоборот - злым. Не изнурял никого чрезмерным занудством или оригинальными идеями, поскольку у Тюрина их никогда не было. Случалось, у него просили денег до получки, но это происходило крайне редко, только после того, как проситель получал отказ у всех своих старых заимодавцев. Но и в этом случае Тюрин редко шел навстречу. Отчасти, потому что сам жил на 120-тирублевую зарплату, да и не было у него привычки помогать или входить в положение.

Много лет Тюрин тянул лямку рядового служащего - инспектора отдела кадров. За это время он идеально приспособился к своей небольшой зарплате и так распределял деньги, что у него не бывало даже трешки на непредвиденные расходы. Все было заранее распланированно на две недели вперед, от получки до аванса и от аванса до получки.

Работа у Тюрина была несложной, и выполнял он её совершенно автоматически. Регистрируя больничный лист, он мог, например, и слушать радиопередачу, и разговаривать с сослуживцем, и поигрывать ключами от сейфа в такт музыке.

Дома Тюрин жил значительно разнообразнее: прочитывал две центральные газеты, а раз в месяц - журнал "Юный натуралист". После работы Тюрин ужинал, поливал кактусы, смотрел телевизор и на ночь обязательно выстирывал что-нибудь из своего небогатого туалета. Свою маленькую однокомнатную квартиру гостиничного типа Тюрин содержал в образцовом порядке. Раз в год наклеивал новые обои, все время одного и того же желтого цвета. Красил двери и рамы, белил и без того идеально белый потолок. Раз в неделю Тюрин учинял генеральную уборку и каждый день проводил профилактический осмотр квартиры: то пушинку поднимет, невесть как залетевшую к нему на девятый этаж. А то газеты переберет, да и увяжет в стопку капроновым шпагатиком. В общем, порядок у Тюрина был устойчив так, что время совершенно не оседало в этом жилище. В квартире царило вечное настоящее без намеков на будущее или прошлое. Впрочем, о прошлом здесь напоминала одна вещица - большая репродукция в тяжелой раме из мореного дуба - добротная типографская копия картины Бернардо Беллотто "Дворец и парк Кауница в Вене", отпечатанная перед войной в Германии. На пожелтевшей мелованной бумаге в ослепительной канцлерской ливрее стоял человек с птичьим лицом. Каждый стежок на его роскошной одежде, каждый квадратный миллиметр золотого шитья был выписан с тщательностью обманки. Стерильное пространство, в котором обитала фигура знатного вельможи, как бы продолжало комнату. Туда хотелось войти, как хочется иногда взлететь в небо и подняться высоко в горы, чтобы подышать воздухом действительно без цвета и запаха. Сам же австрийский канцлер чувствовал себя в этой дистиллированной атмосфере, как и подобает особам его положения. Он гордо, но без всякого сановного превосходства смотрел с репродукции, и взгляд его, едва коснувшись уха зрителя, уходил куда-то поверх плеча, в некое гипотетическое будущее, которое просматривалось в сияющих зрачках в виде неясной золотистой дымки. На губах этого вельможи играла лукавая улыбка, и оттого Тюрина не оставляло ощущение, что канцлер, как и он сам, наблюдает со своей дворцовой площадки за жизнью маленькой московской квартирки.

По своим размерам и цветовой насыщенности репродукция больше напоминала окно, за которым расстилался освещенный солнцем великолепный парк с идеально подстриженными деревьями и кустарником.

Шпалеры уходили в перспективу, вились лабиринтом, и вся эта тщательновыписанная парковая геометрия с прозрачным до иллюзорности воздухом казалась Тюрину куда более реальной, чем привычный унылый пейзаж в настоящем окне.

За много лет одинокой холостяцкой жизни хозяин квартиры настолько привык к канцлеру, что тот сделался как бы членом семьи. Тюрин часто беседовал с ним, советовался, и всякий раз лукавая улыбка Кауница расшифровывалась им по-новому. В зависимости от вопроса она могла быть вежливой, мол, "спасибо, хорошо", или хитрой, если вопрос казался самому Тюрину скользким, и даже печальной, когда вопрошающий был в плохом настроении.

Пару раз Тюрину даже предлагали продать репродукцию вместе с антикварной рамой за приличную сумму, но время шло, а он так и не решился расстаться с этим фальшивым окошком в иной мир. Во-первых, потому что привык жить на зарплату, а во-вторых, не обремененный семьей, Тюрин просто-напросто боялся остаться совсем один. Родители его давно и благополучно померли своей смертью, от старости и сопутствующих болезней, братьев и сестер у него не было, а из родственников остались лишь очень дальние, как по степени родства, так и по месту жительства. Тюрин никогда ими не интересовался, они платили ему тем же, и нарушать этот установившийся порядок никто какбудто не собирался.

В общем жил Тюрин до невероятности тихо. Он давно уже привык к мысли, что человек рожден для скучной однообразной жизни, в конце которой разрешается немного побездельничать. И он терпеливо дожидался своего пенсионного совершеннолетия, не строя никаких планов, но в глубине души надеясь, что жизнь его хотя бы на самую малость станет интереснее.

Всего два с половиной года оставалось Тюрину до пенсии, когда с ним произошел этот экстраординарный случай.

Как-то вечером после работы он обнаружил, что потерял кошелек. В кармане уже изрядно поношенного пиджака образовалась большая дырка, через которую, очевидно, кошелек и вывалился. Денег там было немного - два с полтиной, - но до получки оставалось два дня, и Тюрин решил одолжить трешку у соседа, с которым частенько встречался во дворе за игрой в домино. Но сосед, как и Тюрин, в ожидании получки бедствовал и помочь сумел только советом. Он подсказал обратиться к Николаю, который жил через три квартиры от Тюрина на том же этаже. По всем канонам человеческого общежития Николай был жильцом очень странным. С виду простоватый и доступный, он никогда не принимал участия в дворовой жизни, пренебрегал квартирными знакомствами и даже пьяный, быстро, ни на кого не глядя, словно гимназистка, пересекал двор и, ни с кем не поздоровавшись, скрывался в подъезде. Никто не помнил, когда Николай поселился в этом доме. Ни один жилец никогда не слышал, чтобы за дверью его квартиры что-нибудь происходило. Создавалось впечатление, будто жила в этой квартире слепоглухонемая старушка-пенсионерка. Ни музыки, ни футбола по телевизору. Абсолютное безмолвие, как на кладбище. Он и входную дверь открывал и закрывал по-воровски аккуратно, без хлопанья, с одним негромким щелчком. Удивительным было и то, что никто из обитателей дома никогда не видел, чтобы Николая навещали женщины. Правда, он иногда неделями не появлялся дома, поэтому во дворе решили, что либо он импотент, либо предпочитает встречаться со своими зазнобами на их территории.

В общем, числился Николай среди жильцов дома вполне положительным, хотя и со странностями. Именно эти странности и рождали в умах любопытствующих соседей всякие домыслы. Одни говорили, что он служит в уголовном розыске в группе захвата. Другие на разные лады измышляли, что Николай, скорее всего жулик или, на худой конец, гомосексуалист. Кто-то даже предположил, что он трудится во внешней разведке, отсюда и железная конспирация. Была и совсем невероятная версия, будто работает Николай шофером, возит члена правительства. Этому, правда, никто не поверил, потому что квартира Николая как-то не соответствовала положению человека, вхожего на Олимп.

Другими словами, Николай был личностью конечно же таинственной, но ненастолько, чтобы сообща интересоваться в милиции о его прошлом и настоящем. Одевался он прилично, всегда модно и даже с некоторым изыском. Бороды Николай не носил, темных очков - тоже. Мерседесы к его подъезду не подкатывали, и чемоданами на глазах у соседей он ни с кем не обменивался.