Крохоборы

А заодно, наверно, мы отыщем и другую формулу, которая позволит нам вторгаться в будущее.

Спенсер тряхнул головой, подумав: «Это так по-стариковски — трясти головой в бессильном недоумении. Но я еще не стар — во всяком случае, не так уж стар».

— В данный момент, — продолжал он, — мы всего-навсего крохоборы. Мы выработали определенные правила, дабы никогда даже пальцем не коснуться снопов, а берем лишь упавшие на землю колосья.

— Вроде Александрийской библиотеки?

— Ну да, пожалуй — хотя на извлечение всех этих рукописей и книг нас вдохновила вульгарная прибыль. Куда проще было скопировать их. С некоторыми мы именно так и поступили; но сами по себе оригиналы стоили грандиозную сумму. Мне даже не хочется вам говорить, сколько Гарвард уплатил нам за эти манускрипты. Хотя, если подумать, — вдруг сообразил Спенсер, — это даже не покрыло расходы. Дело потребовало самого жесткого планирования, согласованного вплоть до долей секунды; пришлось задействовать всех до единого. Видите ли, мы могли брать манускрипты лишь когда они угрожали вот-вот загореться. Мы не имели даже права позволить хоть одному человеку просто бросить взгляд на рукопись. Мы не можем взять вещь, пока она не утрачена. Это железное правило.

Возьмем, скажем, шпалеры из Эли. Мы ждали многие годы, приходя и уходя, пока не убедились, что они наконец потеряны. Но не могли притронуться к ним, пока они не были утеряны окончательно. Тогда-то мы их и утащили, — он помахал ладонью. — Что-то я заболтался. Я вам наскучил.

— Мистер Спенсер, сэр, — запротестовал Кейбл, — подобные разговоры никогда мне не наскучат. Я мечтал об этом. Не могу выразить, насколько я счастлив…

Спенсер движением руки остановил его.

— Не так быстро. Мы вас еще не наняли.

— Но мистер Дженсен из отдела кадров…

— Я знаю, что сказал Дженсен. Но последнее слово за мной.

— А что я сделал не так?

— Вы ничего такого не сделали. Приходите во второй половине дня.

— Но, мистер Спенсер, если бы вы мне только сказали…

— Я хочу поразмыслить о вас. Зайдите ко мне после обеда.

Кейбл выбрался из недр кресла и встал. Ему явно было не по себе.

— Человек, что был тут до меня…

— Да. И что он?

— Он был ужасно зол, сэр. Словно замышляет что-то против вас.

— А это не ваше чертово дело! — огрызнулся Спенсер.

— Я только хочу сказать, сэр, что узнал его, — стоял на своем Кейбл.

— И что же?

— Если он попытается навлечь на вас беду, вам стоило бы выяснить его взаимоотношения со стриптизершей из «Золотого часа». Ее зовут Серебряная Звезда.

Спенсер уставился на Кейбла, не отозвавшись ни словом. Тот дошел до двери, положил ладонь на ручку и обернулся.

— Наверное, это ее псевдоним, но зато прекрасный рекламный ход — Серебряная Звезда в «Золотом часе». «Золотой час» расположен в…

— Мистер Кейбл, — перебил его Спенсер. — Я бывал в «Золотом часе».

Бесстыдный юнец! Он что, удумал заработать место этим своеобразным подкупом?

После его ухода Спенсер немного посидел без движения, чтобы остыть и поразмыслить о юноше. Что-то в нем есть настораживающее. Взять хотя бы огонек во взоре. Неуклюжесть и застенчивость тоже какие-то ненатуральные, будто он их разыгрывает.

Но зачем, ради всего святого, пускаться на подобное действо, если оно совершенно явно говорит не в его пользу?

«Ты псих, — сказал себе Спенсер. — Ты на таком взводе, что подскакиваешь от каждой тени, видишь затаившуюся фигуру под каждым кустом.

Ладно, от двоих избавились, осталось повидать еще одного — то есть, если в приемную не набежали другие желающие встретиться со мной».

Он протянул руку к интеркому, но не успел включить его, как задняя дверь с грохотом распахнулась, и в кабинет ввалился человек с обезумевшим взором, сжимая в руках что-то белое и извивающееся. Швырнув белое и извивающееся на стол Хэллока Спенсера, он с несчастным видом отступил назад.

На столе сидел кролик — белый кролик с большим розовым бантом на шее.

Напуганный Спенсер поднял глаза на человека, принесшего кролика, выкрикнув:

— Аккерман, ради Христа, Аккерман, что с вами?! Еще не Пасха!

Аккерман страдальчески зашевелил губами, задергав кадыком вверх-вниз, но не сумел вымолвить ни слова.

— Ну же, в чем дело?!

Дар речи, наконец, вернулся к Аккерману.

— Никерсон! — выпалил он.

— Ладно. Итак, Никерсон привез кролика…

— Да не принес он его! Кролик прибыл сам!

— А Никерсон?

— Там был только кролик, — затряс головой Аккерман.

Спенсер, приподнявшийся в кресле, уселся обратно с куда большей силой, чем намеревался.

— Сэр, к банту привязан конверт.

— Я вижу, — безразлично отозвался Спенсер, ощутив, как по жилам разливается холод.

Кролик бродил по столу, пока не оказался перед Спенсером. Пошевелив ушами, он сморщил свой розовый нос, осторожно склонил голову набок и решительно задрал заднюю ногу, чтобы вычесать блоху.

Развернувшись в кресле, Спенсер взглядом проводил выходящего оператора. За последние десять дней пропали трое — и вот теперь четвертый.

Но на сей раз он хоть вернул носитель, доставленный обратно кроликом. Как только механизм взведен, любое живое существо может привести его в действие и одним лишь своим присутствием вернуть обратно. Человек для этого отнюдь не обязателен.

Но Никерсон?! Никерсон был одним из лучших. Если уж нельзя надеяться на Никерсона, то нельзя надеяться ни на кого.

Спенсер обернулся к столу и протянул руку у кролику. Тот и не пытался удрать. Вытащив сложенный лист бумаги, Спенсер сломал скрепляющий его сургуч. Бумага оказалась такой толстой и плотной, что хрустела, когда Спенсер ее разглаживал.

Корявые буквы были написаны угольно-черными чернилами. Это явно не авторучка, а ни что иное, как гусиное перо.

Адресованное ему письмо гласило:

«Дорогой Хэл!

У меня нет логичного оправдания, и потому не стану пытаться объясниться. Я ощутил свою весну и не могу вынудить себя покинуть ее. Ты получил свой носитель, и это куда лучше, чем поступали с тобой остальные. Кролик возражать не станет. Кроликам не ведомо время. Будь добр к нему, ибо это не грубый дикий заяц из чащи, а любящий ручной зверек.

Ник».

«Просто в голове не укладывается», — Спенсер уставился на записку; черные каракули больше напоминали каббалистическую вязь, чем послание.

Итак, он ощутил весну. Что он хочет этим сказать? Весну сердца? Весну духа? Может, и так, ведь Никерсон отправился в Италию раннего Возрождения. Весна духа и ощущение величия грядущих свершений. Быть может, дело не только в этом. Не исключено, что сюда замешано чувство некой духовной безопасности в более миниатюрном мире — мире, не балующемся со временем, не устремляющемся к звездам.