Страница 78 из 86
Начать так, как сказал. А потом - подкручивать туже. Брать дань и соболями и белками. Брать "государевы поминки" и, по старинному обычаю, поминки воеводские и дьячьи...
Князь говорил хриплым басом, досадливо, с учительной неспешностью. Мертво, тихо было за стенами, в мертвой тишине ревел Иртыш. Мышь скреблась. Едко несло спертым духом, пером, горклым салом, отрубями тараканий запах.
- Так поступай. И дело будет свято...
Он раздражался все больше. Сердито умолк и тогда услышал вместо ответа:
- Что я тебя спрошу, Семен Дмитриевич, - хлеб не ты пригонял на Дон?
Воевода удивился нежданности вопроса. Ермак помог ему:
- В тот год, как Касимка-паша шел на Астрахань?
Наконец неохотный ответ:
- Хлеб? Много я мотался по Руси на службе великого государя. Да и Дон велик. Не упомню годов и станиц ваших.
Грузно перевалился на другой бок.
- Ну, соснуть...
Утром князь перешел в Кучумов дворец.
Отдыхал с трудной дороги, медлил приниматься за дела.
От ханского частокола смотрел на Иртыш.
И казаки смотрели издали на высокого, чуть сутулого воеводу. Упорнее же других - казак с тяжелым зверообразно заросшим лицом, с громадным туловищем на кривых покалеченных ногах.
Князь заметил его, нетерпеливо подозвал:
- А подь сюда.
Тот приковылял, шумно дыша, горстью сгреб шапку и стал молча, не спуская с князя угрюмых глаз.
И князь не отвел взора, с любопытством, близоруко пригнувшись, оглядывал казака с головы до пят.
- Ханова работа, - кивнул он потом, указывая на ноги. - Не печалуйся: ныне за царем крепко. Ступай, бессловесный...
Он сказал о ногах. Рваных ноздрей не захотел приметить. И Филимон заковылял прочь; он припомнил, где видел эти ястребиные глаза.
Казаки зазывали стрельцов к себе в гости. Вечерами угощали водкой. Похвалялись с прибаутками, и московские люди дивились:
- Ишь, лисы, соболя сами под ноги валят!
Кто-нибудь из стрельцов спрашивал:
- А как у вас пашенька?
- Наша пашенька, детина, шишом пахана.
То была тоже похвальба: пашенька уже завелась, только мало ее было.
Старшины окрестных аулов по-прежнему приходили к Ермаку.
Он же говорил им:
- Идите к князю Семену.
Князь ожидал атамана, но не дождался. И однажды сам отправился к Ермаку.
- Тимофеич, - прямо начал он, - что гоже в кругу, не гоже у великого государя.
Донские порядки надо сменить московскими - вот о чем толковал он, сидя на лавке и костяшками пальцев постукивая по столу.
Ермак не перечил.
- Как велишь... Мы ж теперь царевы.
Князь удивленно вскинул брови. Он не ждал такой покорности от атамана, перед кем трепетал персидский шах, от страшного Ермака Поволжского, кто обвел вокруг пальца стольника Мурашкина, Строгановых и одним ударом уничтожил целую сибирскую державу. Афанасий Лыченцев, московский воевода, бежавший от Кучума, кинув припас и пушки, мог бы рассказать, что сладить со слепым ханом было не так уж легко...
Болховской слал и принимал послов; изредка говорил в тяжелом, пышном боярском облачении "государево милостивое жалованное слово", но чаще гремел и стучал палкой о половицу. В хозяйство не очень входил, а больше махал рукой:
- Ты уж порадей...
И усмехался, как бы в оправдание:
- Страна-то мне чужая, голубчик...
Так называл он Ермака - "голубчик" и "Тимофеич".
По-прежнему целыми днями не слезал Ермак с коня, а то и с лыж. Радел, не переча ни в чем.
А Болховской держал вожжи сибирского правления. Он был - князем Сибирским.
Казачьи же дела с его приходом стали не лучше, а хуже.
Он полтора года ехал из Москвы, загостился у Строгановых. И приехал с пустыми руками. Не о кулях же с мукой думать ему, когда по великой царской милости пришлось трястись в эти проклятущие места.
Не ворон жрать зовут казачишки - запаслись, стало быть, всем.
А зима ударила сразу. Она была суровой. Поначалу ходили на охоту. Но пурга замела тропы. Над сугробами торчали деревянные кресты. Кусками льда заткнуты оконца с порванными пузырями. В избах и днем темно.
Теперь стало тесно - по десять и больше человек жило в каждой избе. Спали вповалку. К утру не продохнуть.
Пятьсот лишних ртов быстро управились с казачьими запасами. Съели коней. Доедали мороженую рыбу - юколу. Отдирали и варили лиственничную кору. Обессилевшие люди, шатаясь, брели от избы к избе. Многие больше не вставали. Начался мор. Багровые пятна ползли по телу.
И зимой сибирское княжение выпало из рук князя-воеводы Болховского.
У него в горенке горела лампада у божницы. Теперь он утих. Все реже поднимался с вороха шкур. Его тряс озноб. Головы Глухов и Киреев, по чину, являлись к воеводе, он слушал их внимательно и сердито, но слышал не их речь, а какое-то ровное постукивание за дверью. Оно не прекращалось и когда он оставался один. Чтобы заглушить его, он натягивал на лицо лисью шубу. Тогда больше не была видна темная муть за оконцем. Но постукивание продолжалось еще явственнее. Это билась жилка у него на виске.
И он вслушивался в ее биение днем и ночью, постепенно слабея. И беззвучно рассказывал самому себе свою жизнь.
Было в ней много дел, много смелости, много пройденного, проезженного, много бранного шуму, и шуму городов, и надежд, и дум, и мечтаний о великом жребии - не для себя, для отчизны; были непочатые силы, которым не видел конца, - их съела страшная ливонская война. Тогда, не старик, поседел он. И мало было тихости, хоть и хотел ее, - деревенской тиши и покоя в семье, в красном тереме на Москве. Надо ли было, чтобы кончилась она, жизнь, в черной глухомани? На то его воля, великого государя. К морям видел великие дороги - к турецкому полуденному морю и к западному, достославному, - ту пересекла ливонская война. В глушь, на восток - такой дороги не искал, для нее не жил, что ж, может, для нее и не хватило жизни, жизнь одна. Но у него хватило, у великого государя - для третьего царства, Сибирского; он похотел - и тут, в дикой пустоши, близ легкого князя Ермака, прерваться веку князя Болховского, строителя, воеводы, искателя дорог в кипучий мир, любозрителя всякого художества, усердного почитателя блистательной книжной мудрости - свидетельницы о нетщетности дел человеческих на земле.