Страница 11 из 13
Анна остановилась и замерла, но не услышала ни звука. Впрочем, это было объяснимо: бокс и коридор разделяла прозрачная стена из плексигласа, служившего хорошим звукоизолятором. Для надежности с наружной стороны бокса плексиглас усиливала стальная решетка — хоть и не такая толстая, как на входе, но вполне способная противостоять натиску олимпийской команды тяжелоатлетов.
Анна двинулась дальше, пытаясь глазом или ухом уловить шевеление в третьем боксе. Она почти дошла до стены…
Панина появилась из глубины бокса внезапно. Она бросилась на прозрачную пластиковую стену, и Анна от неожиданности вздрогнула, с трудом сдержав испуганный крик.
Панина застыла, положив руки на стекло. При желании Анна могла бы прочесть линии на ее ладонях.
Темные спутанные волосы закрывали лицо «безумной Лизы» и падали на грудь. За те шесть лет, что она провела в институте имени Сербского, Панину стригли два или три раза в состоянии медикаментозного сна, и всегда — с опаской, что она вдруг некстати проснется.
Панина откинула голову: плотная пелена черных волос раздвинулась, и Анна увидела худое нервное лицо с узкими, искусанными в кровь губами. Но больше всего поражали глаза — огромные, ярко-зеленого цвета, застывшие и пронизывающие насквозь. Казалось, они излучали незримый, но невероятно мощный, неистовый свет.
Анна подумала, что эти глаза напоминают выход в параллельное измерение, откуда нет возврата.
— Панина! Что произошло?
Анна придала голосу надлежащую строгость, хотя и понимала, что интонацию украдет толстый плексиглас.
Пациентка молчала и продолжала смотреть на Вяземскую.
— Что вы сделали?
Анна прекрасно знала, что за шесть лет, проведенных Паниной в лечебнице, она не сказала ни слова. Вяземская и не ожидала ответа: хотя бы жеста, знака, — чего угодно.
Панина убрала ладони со стекла и взялась за отвороты больничной куртки. Рывком распахнула мешковатую темно-синюю одежду, обнажив верхнюю часть тела.
— О Боже!
Лиза была худоватой — Вяземская отчетливо видела каждое ребро и выступающую грудину — но грудь ее выглядела налитой и упругой. Темно-коричневые соски затвердели и набухли, однако вовсе не от холода.
Бледная кожа с просвечивающими венами не съежилась и не была покрыта пупырышками — напротив, она напоминала тающее масло; Вяземской показалось, будто она через стекло ощущает этот сладострастный жар.
Поперек гладкого живота тянулись три параллельных кровоточащих царапины, три такие же продольные царапины пролегли между грудей.
— Лиза!
Вяземская вдруг поняла, что впервые назвала пациентку по имени.
Панина закрыла глаза, запахнула куртку и крепко обняла себя обеими руками.
Должно быть, расцарапанную кожу сильно саднило, но «безумной Лизе» это доставляло удовольствие. Она улыбнулась и облизнула губы. На шее и лице проступили багровые пятна — предвестники сексуального наслаждения.
«Что с ней происходит? Наверное, она представляет, как ее обнимает мужчина? Кто он? »
Панина молчала. Да и не собиралась отвечать. Она оставалась для всех загадкой — вот уже шесть лет.
Лиза отступила вглубь бокса и села на полку, привинченную к стене. Тело ее сотрясала мелкая дрожь.
— Вы хотели причинить себе вред? Напрасно. В таком случае мне придется надеть на вас смирительную рубашку.
Лиза покачала головой и легла на спину. Она сдавила свое тело в объятиях и, подтянув колени к животу, издала громкий вздох.
Вяземская не услышала его — скорее, почувствовала. Ощутила всем телом энергию мощного и почти беззвучного оргазма. Толстый плексиглас на этот раз не был преградой.
— Панина?
Пациентка не отвечала. Она обмякла. Левая нога медленно разогнулась и коснулась пола. Анна повернулась к санитарке.
— Ничего страшного. Пойдем.
Они дошли до конца коридора. Вяземская заперла за собой решетку.
— На завтрак, в чай — полграмма аминазина. Пусть уснет. Я хочу осмотреть ее и обработать повреждения.
Валентина с облегчением кивнула:
— Хорошо, Анна Сергеевна.
За окном занимался рассвет. По коридору бродили дрожащие синеватые тени. Свет настольной лампы померк и стал не таким ярким.
Вяземская сидела за столом и читала историю болезни, пытаясь найти новые, ранее ускользнувшие от ее внимания подробности.
Врач, в чьем ведении находилось женское боксовое отделение, уволился пару месяцев назад. Профессор Покровский временно поручил Анне присматривать за его единственной обитательницей, полагая, что это будет нетрудно.
«Панина Елизавета Андреевна», — значилось на обложке истории. И рядом — три вопросительных знака. Далее — «год рождения — 1975». И снова — вопросительные знаки.
Достоверным было только одно: в 1998-м году Панина вышла замуж, но прожила в браке очень недолго. Точнее, недолго прожил ее муж. «Безумная Лиза» изрезала его бритвой — так, что окровавленные куски плоти валялись, разбросанные по всему супружескому ложу.
Она не сопротивлялась, когда ее привезли в институт и поместили в третий бокс. Она находилась в ступоре и не отвечала на вопросы.
Через четыре месяца лечащий врач решил, что Панину можно перевести в общую палату. Это было роковой ошибкой. Лиза набросилась на первую же попавшуюся женщину: выдавила пальцем глаз и вцепилась зубами в лицо.
Санитары били ее чем попало, пытаясь оттащить от жертвы, но сумели справиться лишь тогда, когда Панина выплюнула на пол изжеванное ухо.
Моментальный и совершенно непредсказуемый переход из полного покоя в состояние неконтролируемой агрессии напугал даже видавших всякие виды психиатров. На обложке истории болезни появился красный треугольник — условный знак, свидетельствующий о крайней опасности больной.
В настоящее время в институте имени Сербского содержалось восемь таких пациентов, и только одна из них была женщиной. Панина Елизавета Андреевна.
Она не шла на контакт и за последние шесть лет не произнесла ни слова. Она не поддавалась внушению, не реагировала на просьбы и уговоры. Если бы Вяземская сочла уместной аналогию с животным миром, то сравнила бы Панину с дикой кошкой, не пригодной к дрессировке.
На пантеру не действуют ни ласки, ни угрозы. Ее нельзя подчинить своей воле — можно только убить. «Безумная Лиза» была из этой редкой породы. И Анна ни на секунду не забывала, что Панина смертельно опасна.
Странные царапины не давали покоя. Вяземская решила, что после лекции обязательно осмотрит их повнимательнее. К тому времени Панина должна уснуть. Анна думала, что дозировка аминазина подобрана правильно, и ничего страшного не случится.
Во всяком случае, так ей казалось.
7
Рюмин знал только одну категорию людей, которым нравилось ходить в судебные морги. Это были сами судебные медики, да и то — далеко не все. По сути, вся судмедэкспертиза (как, наверное, и любое другое дело) держалась на энтузиастах, одержимых профессией.
Для оперативника из отдела по расследованию убийств регулярные визиты в морг были неотъемлемой частью работы: зачастую тело жертвы могло поведать о преступнике куда больше, нежели бестолковый или запуганный свидетель.
Рюмин прекрасно это понимал и никогда не пренебрегал сотрудничеством с экспертом, но привыкнуть к особой атмосфере патологоанатомического отделения так и не смог: не сумел достичь той степени отрешенности, когда труп воспринимается не как мертвый человек, а как объект исследования.
Тело девушки отправили в морг при Спасо-Перовском госпитале Мира и Милосердия, и капитан был этим доволен. В госпитале работала кафедра судебной медицины одного из московских медицинских институтов, и Рюмин по собственному опыту знал, что специалисты там подобрались самого высокого уровня.
Без пяти девять он подошел к стоявшему меж толстых старых лип двухэтажному зданию, облицованному голубой кафельной плиткой. Не торопясь, наслаждаясь утренней свежестью и чистым (насколько это возможно в Новогирееве) воздухом, капитан выкурил сигарету. Затем достал круглую красную коробочку с вьетнамским бальзамом «Звездочка», припасенным специально для подобных случаев, и помазал верхнюю губу. Под ноздрями защипало, зато теперь Рюмин не чувствовал ничего, кроме ядреного запаха ментола, холодившего и обжигавшего одновременно.