Страница 19 из 28
- Как тебя зовут? - спросила полная девочка Лида Яготтинцева.
- Оля, - сказала я, помолчав.
- Откуда ты?
- Из Новосибирска, - медленно отвечала я.
- Это далеко?
Я промолчала. Тогда она подошла ко мне и двумя пальцами пощупала лен-точку в косе. Я важно убрала ее руку...
Моему новому классу я не понравилась, и только вертлявый худенький Должанский воспринял меня совершенно спокойно, совсем необидно хихикая. "Его, наверное, самого не любят", - решила я. На большой перемене, когда мы все переодевались перед физкультурой, дверь в нашу раздевалку распахнулась и мальчишки внесли голого Должанского. "Уйди с прохода, плоская", - сказали мне мальчики и бросили Должанского к моей кабинке. Он был как голая кукла из магазина игрушек.
На уроках я говорила медленно, подбирая слова поумнее, как учи-ла бабка Марина.
- Говори проще, - сказала мне географичка.
- Культура местных индейцев Америки была очень хорошей, - сказала я. Они делали богов из золота. Их боги до
шли до наших дней. Их культура была лучше культуры их завоевателей...
- Четыре с минусом или три с плюсом? - спросила географичка.
- Четыре с минусом, - сказала я, подумав.
Должанский был ниже меня на полголовы, но бегал быстрее. На пе-ремене он подбежал ко мне и задрал мне юбку, показав всем голубые утепленные штаны, которые заставляла меня носить бабка моя Марина. Я ударила его портфелем по голове. Маленький Должанский заплакал.
- Почему ты тащишься за мной? - спросила я его на Вспольном.
- Потому что я живу напротив тебя, - ответил он. - Я иду домой!
Мы с бабкой Мариной и полковником жили на втором этаже, но окно моей комнаты выходило на крышу первого. Корнелий сказал, что так не дело, и нанял рабочих. Они поставили решетки. Но втайне от бабки Марины и Корнелия я вылезала по ночам посидеть на крыше. Однажды в доме напротив я разглядела в окне рыжую тонкую мать Должанского. Татары-дворники с третьего этажа увидели, что я ночами сижу на крыше, и сбросили вниз гнилую вермишель в полиэтиленовом мешке и дохлую утку.
Однажды у татар сгорел холодильник. Дымом затянуло весь подъезд. Серый и тяжелый, он выполз на улицу.
- Ой пожар, пожар, пожар! - кричала бабка Марина, выбежав на лестницу.
Корнелий вызвал пожарную. Пожарники в касках вынесли почерневший холодильник в подъезд. Прибежали мальчишки и бабки из соседнего дома. Я бежала вниз по ступенькам в демисезонном пальто и утепленных штанах и кашляла от дыма. Должанский с любопытством смотрел.
Полковник Корнелий сказал татарину Раулю:
- Ты выбросил дохлую утку на крышу и сжег холодильник! Я договорюсь с ЖЭКом, тебя выселят.
- Не надо, хозяин! - взмолился дворник Рауль.
Наутро Лидка Яготтинцева сказала:
- На Вспольном, моя бабушка говорила, был пожар... Татары подожгли те-левизор.
- Да, да! - радостно подхватил Должанский. - Вот эта дура чуть не задохнулась!
После паузы Лидка Яготтинцева попросила списать физику:
- Вадик, дай тетрадку!
Должанский отказал. Его отлупили.
Часто Вадим Должанский бежал в школу впереди меня, в вязаной шапочке с отворотом, и его помпон из цветных ниточек раскачивался от бега... Должанский с помпоном и я. Так мы были одного роста.
Мне стало пятнадцать лет. Я смотрела на моих одноклассников и думала: "Ну ничего, в следующем году и у меня будут друзья... Во дворе... В другой школе... Кто-нибудь из них..."
Я проходила мимо наших подросших мальчиков и слышала:
- У Лидки Яготтинцевой опять хата пустая... Как в тот раз - видак, музыка...
Я замирала от зависти. Думала: "Может меня позовут?" Но меня не звали. Мои одноклассники перестали меня дергать, только иногда лупили Должанского. Он вытянулся, похудел до какой-то синевы, почти до прозрачности, как отроки Нестерова, только улыбка у него была другая, как рябь на воде. Девочки стали с ним ласковы.
- Вадик, дай тетрадь по алгебре, - просили они.
Он отказывал. А мальчики встревоженно говорили:
- Ну ладно, говнюк, алгебру гони!
Но он и им отказывал. Тогда они его били и по старой памяти вносили в женский туалет.
- На, - говорил мне Должанский. - Спиши алгебру!
- Спасибо, Дима, - говорила я - просто я слышала в самый первый раз, как его мать называет его Димой, - и шла в женский туалет - списывать.
Однажды весной, уже можно было вылезать на крышу, татары притихли от угроз Корнелия, я оставила окно открытым. Бабка Марина не знала, но я иногда молилась на ночь по старой памяти из детства: "Ты знаешь мою тоску! Ты знаешь, почему она! Я не прошу у Тебя ответа, но я умоляю, верни, как было в детстве, пусть будет так, как было, так же хорошо!"
А когда я обернулась, на крыше у самого моего окна стоял Должанский в летней курточке. Я не видела его лица из темноты, я только по куртке узнала, что это он.
- Что тебе надо?
Он молчал.
- Как ты залез?
Он молча стал протискиваться между прутьями оконной решетки. И когда он наконец все же втиснулся в мою комнату, он сел на подоконник и сказал:
- Надо поговорить...
И я сразу же вспомнила подслушанные мной разговоры моих одноклассников; было часов двенадцать ночи, и я подумала, что вот наконец-то и у меня какая-то жизнь.
- Вон мои окна, - сказал Должанский, показав на дом напротив.
- Я знаю...
- Ты, наверное, часто видишь нас с матерью?
- Не часто.
И тут его окно с другой стороны улицы с грохотом распахнулось - в тем-ноте все звуки громче, - и на улицу высунулась по пояс его мать и вдруг выбросила тарелку. Тарелка со звоном разбилась об асфальт. Она выбросила еще и еще.
- Что с ней?
- Напилась! - отвернулся Должанский, пряча лицо.
Тогда я что-то начала вспоминать.
- Она часто пьет, - продолжал Должанский. - Нажирается до беспамятства. Я уже устал. Я подумал: "Если это так хорошо, если она пьет каждый день и звереет и ей нравится ее состояние, то, может быть, мне тоже попробовать? Хотя бы ей назло". Я попробовал, и, ты знаешь, ничего, меня быстро забирает, даже с пива. А когда она пьет, у нее лицо аж сводит, и видеть я это не могу...
И меня поразило не то, что Должанский влез ночью ко мне в окно, и даже не то, что мы с ним никогда нормально не разговаривали и это был первый наш разговор, а то, что история про пьяную мать и то, как он сидит на моем подоконнике, пряча лицо, его переживания мне что-то напомнили, словно бы это уже когда-то было в моей жизни, и я точно так же переживала и старалась не зарыдать... Мне было жаль Должанского, но к жалости примешивалось чувство посильнее: я понимала, что он испытывает то же, с такой же силой, точно так же, как я давным-давно, в детстве, в Новосибирске...