Фитиль для керосинки

-- "Сейчас, сейчас, мама!" -- это "мама" так странно было от нее слышать. Венька попрощался и обрадованно вырвался в кухню. Там уже было полно, и все сразу обернулись на открывшуюся дверь. В другой момент они бы начали его расспрашивать и давать советы -- здесь всегда воспитывали коллективно. Но на этот раз Веньке повезло, видно, обсуждали, что-то очень важное. Он поздоровался и уже в сенцах услышал: "Вот, им жить в этой "мелухе". Ясно, что про погром говорят, -- подумал он и по дощечкам перешел через вечную лужу.

-- Закуривай! -- Встретил его за углом Генка и с шиком щелкнул крышкой портсигара. Венька не решался взять папиросу. -- Бери! -- Подвинул Генка поближе. -- Венька нерешительно взял папиросу и держал ее в руках.

-- Стибрил?

-- Подарили, -- возразил Генка беззлобно и покрутил портсигар.

-- Подарили?

-- Вот, закончу в этом году седьмой и на работу -- не хочу больше жить с ними! -- Он сложил ладонь лодочкой, чиркнул спичкой и пододвинул к Венькиному лицу. Венька прикурил, но не стал глотать дым.

-- Куда?

-- На автобазу. Пока слесарем, а потом за баранку и ... заживем! Знаешь, сколько шофера зарабатывают! Вон Исер!

-- Так он же в такси! -- возразил Венька и затянулся. В голове все поплыло... стало противно во рту... -- а кто тебя устроил?

-- Исер ... Лизка помогла... и отец его попросил... -- В Венькиной голове еще больше зашумело и словно все спуталось.

-- Я пошел, -- сказал он, повернулся и пошел, сосредоточенно глядя под ноги, чтобы не упасть.

Зачем Генкин отец, Иван, живущий над Исером, когда был поддатым, орал на всюду округу: "Я изведу под корень эту проклятую нацию! Это жиды продали Россию!" Правда, драться с Исером он не решался -- Малка звала своего мужа биндюжником. Он был плотным, квадратным с огромными руками и грубым лицом. Зачем, -- думал Венька,-- Исер устраивал на работу Генку, который еще недавно подпевал своему отцу... что он его, боится? Они же уезжают! Зачем? -- Опять спрашивал он себя. Живут, что надо! Малка всегда с огромными кошелками возвращается, Исер в такси? Зачем они едут туда, в чужую страну. Там капитализм... что они там будут делать... и почему все врут... дома же никто не говорит про счастливое завтра -- все наоборот вздыхают: что завтра будет?!

Он шел по подсыхающей земле с погасшей давно папиросой в опущенной руке. Дома даже другими словами разговаривают, чем в школе, чем в учебнике... у кого спросить?

У отца нельзя -- он сразу скажет, что воевал за счастье и что брат погиб. Мама, наверное, знает, но не скажет. Нет, она про это не скажет... Эх, был бы сейчас дядя Сережа! Но Венька не забыл их разговор с отцом... "Триста двадцать пять боевых вылетов и живой!" Тогда они сильно выпили и говорили обо всем. Потом дядя Сережа положил ему ладонь на голову и сказал: "Только болтать не надо. Никому. -- Он приложил палец к губам. -- Ты же взрослый парень. Понимаешь." И все боятся. Война кончилась, а все боятся. Даже в сортир теперь женщин провожают -- бандиты их крадут, и с электрички домой боятся, и в кино -- потому что там шпана, и от него прятались за еврейский язык, чтобы не болтнул где-то, о чем дома говорили... а он боится, чтобы не узнали, что снова встретился с ремеслухой... все чего-нибудь боятся... Отец уезжал через несколько дней, а они с мамой все продолжали ссорится. Венька, заслышав их раздраженные голоса, хотел потихоньку выскользнуть в сенцы и оттуда на улицу, но неожиданно услышал:

-- Ты знаешь, что от него табаком пахнет? Ты ничего не знаешь. -- Отец долго молчал и потом возразил:

-- Я раньше начал. Мне тогда десяти не было.

-- Тебе наплевать. Ты уезжаешь. А я остаюсь одна. Одна против улицы, которая его поглотит.

-- Не сгущай!

-- Мы потеряли уже одного сына. Я больше не могу так! Все уезжают!

-- Кто, кто все?! -- взорвался отец -- Эта торговка Малка?

-- Все! Мы останемся здесь одни на заклание! -- она еле сдерживала слезы.

-- Езжай! -- сказал отец после долгого молчания. Езжай. Бери сына и езжай. Я никуда не поеду.

-- Ты так говоришь, потому что знаешь, что это невозможно. Не посылают полсемьи, а скоро ворота закроют. Совсем и надолго...

-- Что ты хочешь?

-- Надо что-то делать... он... опять... встретился с ними... мне люди передали... помнишь, когда он сказал, что упал, помнишь... Дальше Венька слушать не стал -- хорошего это не обещало. Он тихо выскользнул на улицу, пригнувшись, промелькнул под окнами и отправился к Шурке...

Как это могло произойти, что матери рассказали. Никого вокруг не было... или это просто он не видел. Разве он забыл, когда однажды вечером крикнули "караул", как погасли окна на всей улице. Никто не пришел бы помочь ему -все боятся. Тогда, правда, зачем тут жить, если все кругом боятся. И разве сам он, когда идет и чувствует, что его станут задирать, не боится? Нет, не драки, а что его назовут "жидовской мордой"? А Шурка ему говорил, что всегда ожидает, что его будут дразнить "рыжим"! Ну, и что? Он рыжий! Он -- рыжий, а ты -- жидовская морда!

Нет! К Шурке идти расхотелось. Вообще лучше никого не видеть. Он свернул на Просечную и побрел к Щербатому. Он шел и думал: интересно, а что я к Щербатому ходил, если меня искать станут, тоже доложат матери? Позднякову даже неудобно было назвать Нинкой в ее новеньком двуцветном с кокеткой платье с белым кружевным воротником, в новеньких черного лака туфельках с белыми носочками, а главное, часто поблескивавшими из-под длинного рукава продолговатыми часами на черном тоненьком ремешке. Она вся была, как новенькая, с гладко и туго натянутыми на голове волосами на пробор и двумя плотными косичками, стянутыми тоненькими ленточками. Шурка подарил ей коробочку из бересты, которую сам смастерил. Он положил в нее записную книжку в кожаных мягких корочках и удивительный карандаш с кнопкой-ластиком на конце. Стоило слегка надавить на этот ластик, и с другого конца появлялось тоненькое жало черного грифеля. Такого карандаша Венька никогда не видел. Сам он принес ей красивую в твердой ледериновой обложке книгу с золотыми тисненными на корешке буквами "Детство. Отрочество. Юность" и написал: "Дорогой Нине Поздняковой к дню рождения. Желаю тебе отличных успехов в учебе и поведении!" Буквы плясали и кланялись в разные стороны над проведенными углом двумя карандашными линиями. Но ошибок, конечно, не было!

Он подарил ей свою самую, наверное, любимую книгу. Особенно "Детство". И вся она со своим удивительно чистеньким, остреньким, как у ласточки носиком, с часто красневшими щеками и быстро двигавшимися губами, когда начинала тараторить, была похожа на ту трогательную девочку в шубке, вошедшую с мороза в комнату, в книге Толстого. Было удивительно: будто Толстой мог так угадать заранее, подсмотреть будущее и точно описать Нинку Позднякову! Но за столом, за который их сразу усадили, они не чувствовали ничего, кроме стеснения. Может быть, потому что тетка Поздняковой сразу задала такой тон.

-- Валь, -- дернула она сестру за рукав и сказала только ей, но чтобы всем слышно было, -- глянь, какие у Нинки женихи!

-- Ладно тебе! -- Укорила ее Нинкина мама

-- Да, не! Ты глянь только! -- Не успокаивалась та, -- на любой вкус: хошь чернявый, хошь блондин с рыжиной! И всех национальностев, потому у нас дружба народов! -- Она явно уже начала праздновать день рождения племянницы до прихода к ней.

-- Ну, пошло-поехало, ты, Любка, всегда невпопад скажешь -- возразила баба Дуся и толкнула тихонько сзади свою говорливую дочь. Ребята сидели, опустив голову, а Нинка уже приготовилась дать отпор по всем правилам своей любимой тетке

-- Что мать-то не пришла? -- Чтобы перебить разговор, спросила Веньку Нинина мама, и он не задерживаясь и сам удивясь, почему так сказал, соврал:

-- У нее дежурство как раз выпало. На самом деле, он просил маму, чтобы она не ходила, потому что знал, что без отца она не пойдет, а с отцом... Он даже не мог себе толком объяснить, почему он не хотел, чтобы мама пришла с отцом. У Нинки нет отца... у Шурки... и ему было как-то неловко, если не стыдно, что они придут целой семьей...