Фитиль для керосинки

Покатились каникулярные безалаберные дни. ГЛАВА XI. БЕДА

Вечером Венька заметил, что мама вернулась домой пораньше и очень грустная, даже испуганная. Он прилежно сидел за книгой. Света не было -- горела керосиновая лампа. Она сразу подкрутила кнопочку в центре висевшей у входа тарелки, остановилась послушать, но, наверное, все провода на столбах порванные льдом после оттепели, перепутались. Из громкоговорителя только вырывались отдельные слова, а потом хруст, как в сухом лесу под ногами, и ровное гудение, похожее на далеко работающий движок полевой электростанции. Она постояла молча, не стала проверять кастрюли с обедом, оставленные Веньке, а накинула платок и села на стул возле кровати. Так прошло несколько минут. Фитиль закоптил стекло, лицо матери утонуло в полутени. Венька смотрел на него, поднимая взгляд чуть выше страниц, потом смотрел на огонь сквозь закопченное стекло, как однажды летом на солнечное затмение. Почему он вспомнил это затмение? Какой-то похожий, необъяснимый страх внедрялся в него скользким червяком, и если даже ухватить кончик его, чтобы задержать -ничего не получится. То, что уже заползло внутрь, будет мучить. "Почему же всегда так трудно живется людям, -- думал Венька. Вот Майкл Фарадей из книжки -- всю жизнь мучался, боялся, преодолевал... Великий! Открытие сделал! Мирового масштаба открытие!" "Не высовывайся! -- пришли на ум слова отца, -- Надо будет -- люди сами заметят!" Венька пытался спорить: кому надо, зачем? Как узнать, когда ты высунулся, а когда нет? -- Ведь часто просто промолчать или отойти в сторону, как учил отец, -- это еще хуже "высовываться" -- и люди заметят сразу. Но доводы отца были куда убедительнее Венькиных провокационных вопросов. "Вот в окопах под Вязьмой ты бы не спрашивал! -- Начинал закипать отец. -- Когда винтовок не хватает, патронов нет, а он прет на танках и мотоциклетках с пулеметами. Тогда бы ты знал, что макушку высовывать нельзя!" Венька, чувствуя грозовую атмосферу, робко пытался возразить, что там, мол, действительно -- все ясно, а вот если, например, точно известно, что один ябедничает -- точно известно, проверено -- втроем договаривались, а потом их двоих с Колькой наказали, а того нет. Как быть? Отец пытался свернуть, что опять пошли кольки, васьки, шурки -- а это люди, а не собаки, и если уж на то пошло -- так откровенно -- во-первых, не болтать ни о чем, ни с кем -- это главное, а во-вторых, не иметь дела больше с таким типом. Тут Венька терял чутье и вместо того, чтобы остановиться и промолчать, бурчал под нос, что кто ж его знал и уж совсем по глупости, что "если враг не сдается -- его уничтожают".

В это время единственным спасением от крупного скандала было вмешательство мамы. Они с отцом начинали спорить о воспитании, становилось ясно, что мама не согласна... Дело кончалось криком, но совсем не надолго. А в результате Веньке доставалось еще и от матери за то, что раздражает отца, что у него "нервы ни к черту после фронта и госпиталей, а ему бы слушать и уступить, а не умничать -- до хорошего такое поведение не доведет..." Венька встал молча, зажег керогаз и поставил чайник. Он достал с верхней полки "праздничный чай" в железной банке с двумя крышками и тремя нарисованными слонами по бокам. Чайник сладко тихонько свистнул -- попробовал голос, потом нежно запел, потом забулькал, запыхтел и пустил струю пара. Венька умел заваривать чай! Он старался, чтобы получилось особенно вкусно -накрыл сложенным полотенцем оббитый фарфоровый чайничек так, что кверху торчала вафельная вершина пирамиды. Мама подняла глаза, молча придвинулась к столу и тихо сказала: "Михоэлс погиб... Они его убили". Они молча пили чай. Даже ложечки не звенели. Венька судорожно вспоминал, кто такой Михоэлс -- среди родственников и знакомых такового не обнаружилось. Тогда он стал расширять круг на встреченных в эвакуации, врачей, учителей... и вдруг его словно ударило:

-- Это который "Нит Шимеле, нит Шимеле..."76 ? -- сказал он тихо. Мама молча кивнула головой. У Веньки вроде отлегло от души -- это был не близкий человек. Но тревога вдруг обрушилась на него -- мама так из-за этого расстроена. Значит, это серьезно. Она умеет не подавать вида, даже когда очень болит.

-- Ты его знала? -- спросил он несколько погодя. Мама отрицательно покачала головой.

-- Когда касается только тебя -- это горе, когда всех -- беда! Он долго не мог заснуть -- лежал с закрытыми глазами и делал вид. Слышно было, что мама тоже не спит, ворочается, встает и шелестит чем-то ... Ей не с кем было поговорить -- отец еще до Нового года снова уехал готовить базу для экспедиции. Только его открытка на комоде -- елка со звездой на вершине и наступивший Новый год, как толстенный Дед Мороз... идет неспеша... сытый, довольный... все, мол, в порядке, за мной, ребята!.. Веньке он не нравился...

По каким-то неуловимым признакам Венька понял, что эта Беда касается не всех. Он сбегал на ту сторону, повидал ребят, Нинку -- никто не проявлял никакого беспокойства. Он забрел на свою бывшую коммунальную кухню, к тетке, бабушке, хотя не питал к ним никакой родственной тяги, но там тревога опять возникла в успокоенном сердце. Лизка же обрадовалась, увидев его, и отведя в сторону, сразу сказала: "Что творится! Боже мой, Боже мой! А ты как? Совсем взрослый -- и редко заходишь... завел себе какую-нибудь гойку? Смотри, что творится... " Венька посмотрел на нее, пытаясь понять, что творится, в самом деле: "Никого я не завел, Лизка! Что ты все меня дразнишь?" "Я через неделю паспорт получаю". -- Ответила она совсем другим голосом. -"Теперь тебя ждать буду, артист! -- Когда снова пригласишь? Я приду! Обязательно приду!" Она ласково посмотрела на него и добавила, непонятно в шутку или всерьез: "Я ж люблю тебя, а нареле!"77 На первое занятие пришла половина кружковцев. Сидели в тесной комнатке -- в зале было холодно. Белобородка оглядел всех и вместо "Здравствуйте" сказал: "За то время, что мы не виделись, ушел из жизни великий артист Михоэлс... -он встал. -- Прошу вас почтить его память минутой молчания". Все встали и не шевелились. Раньше Венька только в книжках читал про такое. "Прошу садиться."- Все уселись и продолжали молчать. "Его убили?" -- тихо спросил Венька. Вопрос повис в воздухе. Наконец Белобородка ответил: "Я сказал -ушел из жизни..." и не понятно было, согласен ли он со спрашивающим или возражает ему. "Не высовывайся!" мелькнуло в Венькиной голове, "Черт меня за язык тянет!" Он потупился от досады и почувствовал, как жар заливает его щеки и шею. Ему казалось, что все смотрят на него, красного, потного, глупого... "Ушел из жизни... ушел из жизни... ушел из жизни..." И тут на память ему пришло, как сказала мама: "Они его убили." -- Кто? Кто они? -- И он не нашел ответа, но чувствовал, что спрашивать нельзя. Ни у кого. Даже у тех, кому веришь, и кому очень больно от этой беды. ГЛАВА ХII. ВРЕМЯ

После спектакля что-то изменилось вокруг. Венька пытался понять, но никакого общего правила не получалось. Вещи, которые раньше его задевали и интересовали, теперь стали совсем чужими -- они, конечно, существовали, но ему было все равно.

Юрка-ремесленник (Венька так и звал его для себя по-прежнему) больше в кружке не появлялся. Его однокашники тоже больше не встречались Веньке, хотя он нет-нет, да и нарушал запрет и бегал на ту сторону. Эсфирь-учительница настолько слилась в памяти с Эсфирью библейской, что стала скорее образом, а не живым человеком, в которого можно влюбиться. Но иногда ее запах возникал в Венькином сознании, и что-то так удивительно замирало внутри, что он даже останавливался, когда шел, и закрывал глаза... Лизка получила паспорт. Она стала совсем взрослой: одевалась как-то по-другому и загадочно улыбалась. Если бы не ее глаза... но Венька редко сам вспоминал о ней. Шурка частенько уходил к Нинке, а потом рассказывал, что читали, о чем говорили, и передавал приветы и от нее и от бабки. В доме исчезли еврейские газеты. Шурка раньше натыкался на них то в стопке на столике, то доставая какую-нибудь снедь: завернутый хлеб или селедку. Мама старалась пораньше вернуться домой, иногда даже засветло -- день заметно удлинился, а снегу навалило выше завалинки.