Фитиль для керосинки

-- Музыкантом будет! -- она даже не посмотрела на свою невестку. Проверила у ребенка ручки, ножки, шлепнула его по голой попке и добавила, -- От ир вет зен!52

Пришлось подождать какие-нибудь двадцать лет -- так что? Это такие мелочи. И теперь этот внук стал ее лучшим другом, потому что если он не в гастролях -сидит дома. Сидит! Это только так говорится "сидит". Он встает, как только все разбегаются на работу, и начинает пилить. Он пилит и пилит часами. Он уже перепилил всех композиторов на свете. Но если за это платят такие хорошие деньги -- она согласна терпеть и готовить ему завтрак, и даже стелить ему постель, потому что это он не любит больше всего на свете. Сегодня у нее, конечно, особенный день. Леньчик этого не помнит, так что он помнит, кроме своей музыки... но ровно семь лет, как не стало Наума. Семь лет... это много... ему бы тут многое не понравилось... но... эйх мир а пурец...53 а в лагере на нарах ему нравилось? Но ничего -- вытерпел же... раз надо... мог бы и потерпеть... тут же не лагерь...

-- Короче, -- Леньчик обещал отвезти ее на кладбище. Он сделает перерыв и отвезет. У нее, слава Б-гу, некого навещать там, и поэтому внук никак не мог понять, зачем ей туда надо, и на какое кладбище...

-- Их же тут много, ба! Полно!..

-- Так что? -- Удивилась Блюма Моисеевна, -- мне же на все не надо. А со старухой не стыдно ехать на кладбище, это же не с девушкой...

-- Ба, слушай, как это ты все умеешь видеть не так?

-- Не так? Почему не так? Это мне надо удивляться, сколько вокруг слепых... не так... что я вижу не так?

-- Э... -- Леньчик задумался и смотрел на свою бабушку, стараясь представить себе, что это совсем незнакомый человек, чтобы вернее оценить и ответить ей, но у него ничего не получалось. -- Знаешь, когда ты меня больше всего удивила?

-- А! Я его удивила!.. Когда? -- Все же поинтересовалась она и села на краешек стула, опершись расплющенными работой кистями рук на свои колени.

-- Помнишь, когда по дороге сюда, мы в каком-то штетле под Веной еле успели покидать свои чемоданы в окна и сами еле втиснулись в вагон, и навалилась такая страшная тишина, что, казалось, все действи тельно раздавлены, и никогда уже никто не сможет поднять голову. И я тебя спросил тогда:

-- Ба, тебе плохо? И что ты ответила?

-- Я помню? Конечно, я помню! Я помню стих, который учила в третьем классе!..

-- Ну, при чем здесь стих?!

-- А при том, что я помню!... -- Она на секунду опустила голову и, как показалось внуку, повторила все ровно в той же тональности, что пять лет назад. -- А тебе хорошо? А! Это же так понятно -- они потом опять засунут нас в бараки, и все сразу скажут спасибо. -- Теперь они замолчали оба и сидели, понурив головы, перенесенные памятью в ту страшную ночь. Случилось совсем другое. Их выгрузили на перрон, оцепленный солдатами, потом построили по четыре в ряд и так повели сначала вдоль состава, а потом через весь вокзал на площадь. По бокам шли те же солдаты в касках с автоматами наперевес и рычащими и рвущимися с поводков овчарками. Люди еле передвигали ноги, падали в обморок от страха и колющей мысли: "Зачем мы это сделали и стронулись с места?" Гортанная немецкая речь подстегивала их, и всем показалось, что сейчас их втиснут за колючую проволоку и выстроят на пороге газовых камер. Они столько раз уже читали об этом и столько раз видели в кино. Завыла сирена, машины с красным крестом подкатили прямо к колонне и забирали тех, кто не выдержал этого натиска и испуга. Тогда она поманила скрюченным пальцем перепуганного внука, подняла голову и сказала совершенно не подходящим к моменту заговорщицким голосом:

-- Смотри, они боятся!

-- Кто? -- Он совершенно растерялся.

-- Да ты посмотри, посмотри на них, разве ты не видишь!? Посмотри, какие у них лица! -- И что? Репортеры тогда не упустили момента, и назавтра по чистенькой, уютной гостинице, в которую их поселили, ходили люди и показывали друг другу черные смазанные снимки в газете, подпись под которыми рассказывала, что колонну эмигрантов сопровождали солдаты с собаками, потому что власти очень боялись арабских террористов.

-- Ну, ба! Ты... ты... -- он не нашел подходящего слова и только погладил ее по гладким тугим волосам, а потом отвернулся и быстро вышел, чтобы она не заметила, что глаза у него мокрые. -- Так ты готова? -- Закричал он через мгновение из другой комнаты.

-- Я туда всегда готова, -- проворчала старуха, -- но Он, -- она подняла глаза кверху и вздохнула, -- Он, наверное, забыл про меня, когда забирал Наума. Они долго петляли по тенистым зеленым улицам городка пока добирались до этого огороженного невысоким забором склона, сплошь утыканного сероватыми приземистыми камнями, впрочем, выстроенными ровными рядами с соблюдением дистанции.

Леньчик остановил машину, обошел ее и помог выбраться бабушке.

-- И что ты тут будешь делать.

-- Я посмотрю.

-- Что ты посмотришь?

-- Посмотрю! -- Сердито мотнула головой Блюма Моисеевна. -- И не ходи со мной.

-- Она рукой остановила его шаг вслед за ней. -- А где здесь контора?

-- Какая контора, ба?

-- Какая контора? Контора! На каждом кладбище есть контора.

-- Контора? И что ты там будешь делать? В этой конторе?

-- Мне надо поговорить...

-- Поговорить? -- Изумился Леньчик, -- Как же ты с ними будешь разговаривать? Ты же не знаешь языка!

-- А! Так что -- я опять должна иностранный язык учить?

-- Почему опять, Ба?

-- Почему! Сначала я учила польский. Когда мы из местечка вырвалась. А когда уже нас присоединили к Белоруссии -- так опять иностранный -- русский... мне уже хватит... Б-г меня и так поймет, я расскажу ему все мои цорес на идиш! Не ходи за мной! Не ходи... -- Она наклонилась вперед, чтобы легче было идти вверх по склону, и ее сутулая спина закачалась из стороны в сторону в такт шагам.

Накануне соседка по улице сказала ей, что узнала, сколько стоит здесь похоронить человека, и она пришла в ужас. Раньше она как-то об этом не думала. Но теперь, когда эта балаболка Малка сказала ей, что похоронить "безо всяких таких штучек" стоит восемь тысяч долларов, она просто оторопела от ужаса и решила сама проверить, так ли это, и нельзя ли как-нибудь устроить все это дело подешевле, потому что сама не претендовала ни на какие оркестры... она почему-то вспомнила сейчас, как папа говорил ее старшему брату в трудную минуту: "А нефеш, а нефеш, генг нит ди коп!54 Зажигай по субботам свечу, и Б-г увидит тебя!" Она это помнила всю жизнь. И эти слова помогали ей, когда, казалось, ничто уже не спасет и не поможет. Когда болели дети, когда умирала мама без лекарств, а денег не было, когда они замерзали в эвакуации на башкирском морозе, и когда река хотела проглотить их пароходик, клонившийся то на один то на другой бок от бегавших в панике по палубе людей от налетавших с крестами на крыльях самолетов, сыпавших на их головы бомбы, и когда сидел Наум и даже пару носков нельзя было ему передать, а их, как семью врага народа, просто выкинули на улицу... зачем ей так много денег тратить? У нее за всю жизнь столько не было! Зачем? Пусть лучше отдадут на синагогу и прочтут хороший Кадиш... и камень ей можно попроще... не такие глыбы, как у них там, на Игуменке... что там лежать под таким камнем -- это же такая тяжесть, что тяжело дышать! Она оглянулась на камни вокруг и удовлетворенно пошла дальше -- все одинаковые, небольшие и безо всяких "штучек".

Так неспеша она добрела до сложенного из камней домика, вросшего в землю. Дверь была закрыта. На щитах под деревом были выписаны разные правила и объявления. Она шарила по ним глазами, пока не наткнулась на некое расписание: слева что-то было обозначено в строчках, а справа напротив стояли цифры долларов. "Ага! Это прейскурант!" Блюма Моисеевна вцепилась в него глазами, но скоро разочарованно перевела взгляд на другие таблички -эта ей явно была не нужна -- слишком незначительные двухзначные цифры оказались в этом столбике. "Эх, вздохнула Блюма Моисеевна, -- может быть, они и правы... ну, не в школу же идти учить язык... и где эта школа..." Когда поляки кричали "Жид!" было все понятно, хотя не так обидно -- ну, у них нет другого слова. Да, что учить язык! Потом русские кричали "Жид!" -- тоже было все понятно, потому что у них есть другое слово. Может быть, они торопились, а это слово короче. Но вскоре они сравнялись. Эти слова. Сколько плакал Леньчик, что его дразнят "евреем"! Как можно дразнить "евреем".