Страница 27 из 62
-- он не мог уловить даже отдаленно смысл написанного... тогда он вскочил, сделал несколько шагов... остановился, аккуратно сложил листок и спрятал во внутренний карман... быстро вышел на крыльцо, на улицу, прошел с десяток метров, снова остановился и стал читать... " ... я очень беспокоюсь за сына, за все его испытания и решила поехать в город, чтобы хоть что-нибудь узнать... когда вернусь, не знаю..."
Он не стал дочитывать до конца -- потом! Резко развернулся и опять направился к ее дому, уже привычно достал ключ из-за верхней облицовки, вытащил лопату и спустился с крыльца.
Он работал неспешно, ловко, профессионально: валики вдоль тропинки можно было проверять лекаллом -- они будто были заранее приготовлены, а потом разложены вдоль прихортливо извивающейся дорожки. Когда тропинка к колодцу была готова, а сам он почищен вокруг, и с крышки были сброшены наросшие за три дня сугробы, он вернулся к развилке. Теперь Семен Ильич стал особо тщательно, виртуозно выкладывать стороны дорожки к калитке снежным пухом, а саму ее драить до черноты плиток, которыми она была уложена. Он делал это как бы намеренно медленно, и, если бы кому-нибудь удалось вторгнуться в тайное тайных его мыслей, он бы обнаружил, что Семен Ильич -- прагматик из прагматиков, сам не зная почему, совершенно уверен в бессмысленном и невозможном: как только он дочистит дорожку до калитки и распахнет ее, чтобы почистить вход снаружи, -- Дора вернется. Этот темп задал ему кто-то неведомый, но он точно знал, что так будет -- это совершенно необходимо ему, если на свете осталась хоть капля справедливости, и неотвратимо. Часом позже так оно и случилось.
ОБЫЧНАЯ ИСТОРИЯ
Ему было пятьдест три, двое детей, внук и внучка от разных дочерей, ей -тридцать, тоже двое детей от разных мужей, которых к данному моменту не было. Он тоже был одинокий, когда они случайно, если не считать судьбы, встретились по служебным делам на конференции, познакомились и разъехались по домам. Но ее фамилия не давала ему покоя -- он никак не мог припомнить, откуда она у него в памяти и почему хранится. Он промучился несколько дней, ничего не решил и, чтобы избавиться от навязчивой идеи, позвонил ей спросить, чем знаменит ее род, что так втемяшился в его память. Она сначала никак не могла понять, в чем дело, потом затруднилась ответить и сказала, что если уж его это так интересует и он три ночи не спит, пусть приезжает, посмотрит альбомы, может быть, мелькнет знакомое лицо. Он поехал. Без всякой задней мысли. Действительно, стал рассматривать альбомы и обнаружил знакомое лицо -- сказочные дороги, -- а следом вспомнил, что его отец сидел одновременно с этим человеком, оказавшимся ее дедом, да и по их возрасту все сходилось. Отец изредка ездил на встречи со своими выжившими солагерниками. Оттуда и фамилия осталась в его памяти еще с детства.
С этой встречи и выяснения почти родственных связей начался их бурный роман на глазах четверых детей и двух внуков, принявших все происходящее очень неодобрительно с обоих сторон. Это еще больше сблизило, кинувшихся навстречу друг другу людей, и сплотило.
В первую ночь он сказал ей, что дождался, наконец, своей женщины, и теперь, умирая, будет уверен, что ничего не пропустил в жизни. Она тоже не осталась в долгу и совершенно искренне поведала ему, что не предполагала, что может быть так хорошо, хотя у нее есть кое- какой опыт. Они жили, замечая только друг друга, и ничто им не мешало: ни дети и внуки, ни разница в возрасте, на которую он сначала сетовал, ни бытовые неудобства, -- все оказалось переплавленным в их огне, и единственное, чего они боялись, будучи искушенными в жизни, -- зависти. Боялись суеверно и молчали, чтобы не сглазили их счастье.
Но страсть всегда качает на волне. Вверх -- уткнулся макушкой в очередной потолок -- снова на место, а вот, когда потянуло вниз -- бывает, что не от чего оттолкнуться в глубине и впору захлебнуться собственным счастьем, что случается банально часто.
-- Что, все евреи такие темпераментные? -- спросила она его через несколько ночей.
-- У тебя еще будет время и возможность проверить. Набирайся опыта. -- Но однажды она уронила нечаянно:
-- Господи, ну, каждый раз одно и то же! Ты же умный -- придумай что-нибудь! -Он придумал: уехал на следующий день в командировку и решил к ней не возвращаться. Она поняла, что ломает себе жизнь, душу, быт и стала искать его через общих знакомых, сослуживцев, газету, в которой он сотрудничал. Тщетно. Он был из тех, кто сначала думает, а потом -- решает. Он объявился сам, но даже не позвонил ей, а зашел за некоторыми бумагами и застал ее дома. Они ничего не сказали друг другу -- не успели, такие размолвки и разлуки только разжигают страсть. Клясться они тоже не стали, но каждый, не сговариваясь, одновременно подумал, что такая глупость -- потерять столько счастливых часов, которые можно было провести вместе.
-- Я хочу тебе сделать подарок, -- сказала она однажды в темноте.
-- Сына или дочь?
-- Нет. .. -- она вытянула из-под подушки две перевязанные шпагатом общих тетради, очевидно, очень старые, потому что коричневые коленкоровые в мелкий рубчик обложки затвердели и края отгибались вверх, как у засохшего сыра.
-- Что? -- Спросил он, ощупывая тетради в темноте.
-- Дедушка писал последние месяцы своей жизни. У него была потрясающая память, и он решил сохранить для людей свои страдания. Как он говорил...
-- Что же ты столько времени молчала.
-- Я и сейчас, -- она зашептала еле слышно, -- отдаю тебе в темноте, чтобы он не увидел. Он велел отдать их моим внукам, когда они закончат институт. Он верил, что тогда уже люди будут жить по справедливым законам.
-- Что же ты нарушаешь его завет?
-- Очень долго ждать. Я хочу, чтобы ты знал об этом раньше.
-- Намекаешь на возраст -- я же тебе говорил, что это неизбежно случится.
-- Случилось то, что я не могу не показать тебе это. Вот моя единственная тайна. Во все остальные глубины, ты уже давно забрался,-- и она счастливо засмеялась.
Только через неделю после тягостного чтения неустойчивого, непонятного почерка с массой сокращений, намеков на само собой разумеющееся для автора и непонятное другим через столько лет, он смог оценить, какую тяжелую ношу ему предстояло теперь нести. Он думал, что и она хорошо не представляла себе, что ему подарила...
-- Знаешь, что надо сделать с этим? -- спросил он ее тоже ночью, почему-то все серьезные разговоры они затевали только по ночам .
-- Тебе не понравилось? -- Огорчилась она -- Не интересно?
-- Ты что, в самом деле... или прикидываешься дурочкой.
-- Тебе лишь бы получить свое, -- Обиделась она, сразу применяя запрещенный прием.
-- Конечно, что тебе может возразить оппонент, если ты ему в трудную минуту врежешь: А вы хромой! А?
-- Зачем ты ?
-- Это надо спрятать так, чтобы не нашли и не украли.
-- Кто?
-- Не будь дурой -- это веский аргумент! Но перед этим надо скопировать и лучше не в одном экземпляре...
-- Ничего не понимаю!
-- Это потому, что ты не жила в то время, когда такое никто никому не показывал и не рассказывал.
-- Да.
-- Так не гордись -- эти времена не кончились
-- Ты просто слишком напуган!
-- А мне кажется, что ты просто дура!.. -- Ссора, как всегда перешла в другую сферу, где слова жестоко болезненны, а примиряющие аргументы безмолвно категоричны.
На следующий день он притащил домой пишущую машинку, стопы бумаги и копирки. Она поинтересовалась, зачем ему еще машинка -- одной мало? И он вполне резонно ответил ей: "Другой шрифт. И ничейная" -- Так, постранично меняя шрифты на бумаге, начал он гигантскую изнурительную и сладостную работу. То, что произошло с нашим народом, на совести всех людей, и корни злобы проросли все слои, классы, вершины и впадины. Этот грех невозможно ни искупить, ни простить, ни скрыть ложью или благополучием, и каждому ясно: все беды второй половины века оттого, что люди, все люди, допустили этот грех и участвовали в нем. Такое поле зла нечем аннигилировать.