Фитиль для керосинки

А она всем своим существом, напряженным и сверчувствительным, возражала против предстоящей разлуки, и не знала, как быть, что делать... только не стать смешной со своим чувством, не навязываться, чтобы он должен был страдать из-за нее? -- Никогда! А без него. Без него... что без него? Это вообще не реально... "без него" для нее не существовало. Но получилось, как и предположить невозможно... Все окончившие, да их не так уж и много то было, получили распределение, и она- в печатавший их журнал. Получили все, кроме него... "Вы настолько талантливы, у Вас такая характеристика, что мы пока не можем подобрать вам места"! -- Сверхвежливо улыбаясь, заявил ему чиновник в министерстве. Он был убит -- и что только ни делал, где ни искал работы... да еще без диплома, потому что диплом выдавали после распределения по месту работы... ехидный заколдованный круг...

Она даже поежилась, вспомнив это время... зато виделись опять каждый вечер... а тут грянуло "Дело врачей". Они и раньше говорили о его национальности (она знала, что такое быть изгоем после того, как забрали отца) -- обид и страхов хватало, но теперь просто стало физически страшно... может оттого, что понимать больше начали, стали старше, а может, и, правда, так страшно еще не было... еврей превратилось в клеймо. Проклятие. Было ясно: теперь без работы -- смерть... "беспачпортному"... И она взялась за телефон. Побежала по друзьям. Знакомым. Знакомым знакомых...

"Ирочка, -- спрашивали ее, -- Для кого ты хлопочешь?.. Ты разве не устроена?" И когда узнавали -- разговор заканчивался. Но... "Может быть, это чудо, -думала она, когда получилось, -- может, я вправду, помощь с небес получила?!." И дома потихоньку целовала крестик, который хранила в шкатулке под бумажкой, покрывавшей дно... напрасно она боялась, что он станет возражать против такого места: Как? С консерваторским образованием? С "красным дипломом" и в музыкальную школу?... она улыбнулась -- А теперь уходить не хочет...-- четыре года прошло...

Она посмотрела на часы -- все, пора идти... Она не волновалась, не спешила, и не думала, заставляла себя не думать, что будет... с тех пор, как поняла, что все равно без него жить не сможет, главное было уже сделано: она нашла профессора, который согласился ее оперировать... это оказалось очень трудно. Очень. Один шанс из десяти... зато три сантиметра вверх... она посмотрела на солнце -- тучка миновала, и не было в голове больше никаких пошлых слов, вроде "все будет хорошо". Удачное время, -- только подумала она -- его неделю не будет... маме записку написала... вот и все дела...

Мама, мама... она мне всегда говорила: "Ирка, гляди: влюбишься -- пропадешь совсем. Ты вся в меня, вполовину жить не умеешь..." Мамочка, мама... Она подсунула пальцы под широкий ремень на груди, тряхнула плечом, поправля сумку на спине, и это вернуло ее назад -- отбросило... и ступени впереди стали просто мокрыми, недаром люди так спокойно шли по ним, ничего не замечая. Она знала с того момента, как поняла, что любит его, что сделает этот шаг -- сделает. Сделает этот шаг -- будь он верным или не верным -- для нее единственно возможным.

Она на мгновение опустила веки, занесла ногу и наступила на небо... голубизна нарушилась. Отпечатались ее мокрые следы -- раз, два, три ступеньки... талая вода снова натекла, и небо отразилось в ней -- все стало, как было... не все ли равно ступеням, воде, небу, кто и зачем их потревожил...

ГОЙКА

Много детей случается не от счастья -- от безысходности. О чем думаешь, то и выходит. Хочется вырваться, самоутвердиться -- семья, дети -- это так надежно и просто, кажется, ну, и...

Ну, а когда это все же произошло -- он почувствовал огромное облегчение "Але гефинен гойкес"48, -- сетовала бабушка и тяжело вздыхала... "подожди... она еще ему скажет "жидовская морда..." Так оно и вышло. У них в семье все почему-то женились на русских... и он тоже, причем жили-то они с женой неплохо. Ссорились, конечно. Но что же это за семья без маленьких скандалов, которые ее только укрепляют, потому что они после размолвок так бурно мирились, что незаметно дело уже пошло на четвертого. Но когда она произнесла "заветные слова", обнаружив в себе "это" и не на шутку разгневавшись, он ничего не сказал в ответ. Вышел, будто в другую комнату, потом в следующую дверь, потихоньку пронырнул на лестничную площадку в чем был, только успел захватить туфли и пиджак -- и все. Вот тогда-то неожиданно для себя он почувствовал невероятное облегчение и, очень удивившись, стал разбираться, почему? Выходило, что не семья давила его, не вечные домашние заботы и неурядицы, нехватка денег и вопрос, как их достать, чтоб хватало на необходимое -- нет. Он совершенно отчетливо понял, что все шесть лет, что был женат, прожил в ожидании этих слов, которые произнесла, наконец, его любимая женщина...

Ну, так вышло: его двоюродный брат, то есть сын сестры матери, его тетки по крови, Ленька, женился на казачке и уехал подальше за Каменный пояс, чтобы не раздражать семью. Тогда их общая, как понятно, бабушка сказала своей дочери, его, значит, тетке, пророческие слова. А они так запали в его мальчишескую душу -- Ленька на десять лет старше -- так запали, что остались на всю жизнь, неизвестно по какой прихоти всплыли во время его женитьбы в памяти и уже не забывались, а теперь -- пожалуйста. Откуда она все знала, спросить уже было не у кого. С Ленькой они не виделись со дня его свадьбы. Друзья, вероятно, даже не поняли бы, о чем идет речь. Он занял денег и уехал. То есть полностью повторял путь брата. Вот семейка... Тосковал страшно. Зарабатывал много. Пересылал через знакомых, чтобы она не узнала, откуда, средства на детей. Жил один, а когда бывал с женщиной, то думал о своей гойке и ничего не мог с этим поделать. Наверное, любил... страшно переживал, иногда доходил до иступления, явственно ощущая ее запах и кожу на губах. Бывало, даже вскакивал в порыве немедленно вернуться, но потом обнаруживал, что не в силах переступить тех слов. Однажды поехал в круиз по Средиземномор ским странам, из порта Хайфы, на автобусе один, оторвавшись от группы, махнул в Бет-Лехем к Шпиндлеру, с которым учился в институте, погостил у него три дня, а потом все рассказал и заявил, что обратно ни за что не вернется. С этой новостью они поехали по инстанциям, и много трудов ему стоило, чтобы убедить чиновников, что обратно ему ну -- никак, что заели "там" иноверца и нет житья, что осуществилась его мечта и т.д. Путь эмигранта через ульпан к языку, через унижение к обществу и через терпение к работе и жизни всем известен. К этому времени потеплело в мире, и он решил, что не гоже его детям повторять ошибки отца, и решил их вызвать к себе, но они оказались... не евреи! Их мать была... что говорить... "гойка"...

Прошло столько лет. Он никогда не интересовался, как она жила, с кем... только посылал и посылал деньги на детей... он стал добиваться, чтобы им присвоили его национальность, и выяснил через друзей, что она, его жена, ведь он так и не был разведен -- только паспорт потерял, чтобы избавиться от штампа -- что она добивается того же, ходит на курсы там, учит язык, а поскольку не крещена, то готовится принять иудейскую веру... Он обалдел от такого вероломства и предстоящей возможности снова не по своей воле воссоединить семью -- ясно, для чего она старалась. Такой подлости он не ожидал и не знал, как поступить. Как она его разыскала, через кого, а впрочем, ведь он посылал и запросы, и вызовы, и документы... "Бобе, бобе, где ты? Что бы ты сказала? Никакой ребе не посоветует лучше тебя? Что делать?"

Это только рассказывать быстро, а каждый день мучений и сомнений долог, как год, а каждая бессонная ночь в одиночестве черна, как черная южная ночь, и все звезды твои, и ни одна тебе не светит.

"Если младшему восемь, то старшей -- четырнадцать -- самое время начинать сначала... да и она не девочка -- тридцать шесть..." И он все чаще ловил себя на мысли, что до сих пор помнит ее запах, ее ноги и движения, ее жесты и взгляды и думает теперь об этом без раздражения и отвержения, а на их место возвращается внутренняя нервная дрожь и тоскливое нетерпение. "Что это? Что?.." И он честно признался себе, что ни с кем ему не было так хорошо, как с ней, и, вспоминая теперь прожитые вместе годы, он с ужасом понимал, что ни одного дня не было не отравленного словами бабушки, заставившими насторожиться какие-то потайные гены, которые отвечали за его святое богоизбрание. Больше оно ни в чем не выражалось -- только в немыслимом страдании от ожидания... сапер, работая над заложенной миной, не имеет права думать, что она взорвется, чтобы этого не случилось, но тот, кто хоть на миг уступает этому страху... вот почему саперы ошибаются только раз... Теперь он пытался выяснить -- может быть, все было не так страшно, может быть, это не та интонация -- ведь главное интонация! Возможно... "Ох, бобе, бобе, что ты наделала?" А если бы все шло, как шло, сколько бы у него теперь детей было, чем бы он их кормил, и сидел бы в своей "хрущебе" на пятом этаже без лифта?!