Никоарэ Подкова

Пошла настоящая охота, которую боярин Иримия не мог увидеть с той тропки, что вела к вершине Пэуна; но шум ее долетал до его слуха.

В лесном безлюдье пыркэлаба внезапно охватил страх, точно позади него в седло уселась смерть в облике скелета и голый череп ее, усмехаясь, скалит зубы. Боярина бросило в дрожь, к горлу подкатила тошнота, но все же он оглянулся - раз вправо, раз влево, касаясь плеча черной бородой и выкатив круглые глаза, вонзил шпоры во взмыленные бока скакуна. Но тут он увидел меж деревьев, как сыны Тимофте и Копье с товарищами обходят его на своих невзрачных лошаденках и перерезают ему путь.

Его сопровождали и вели, как было обещано. Он горько захохотал, обнажая саблю. Замелькали тени и на вершине Пэуна среди белых стволов берез. Он метнулся от них как раз в то мгновенье, когда Копье догнал его слева.

Копье кинул аркан, и тут же за веревку уцепились еще двое, чтоб остановить буйный порыв коня. Всадники спешились и схватили боярина. Он бешено бился, ударяя их по головам рукоятью сабли, а бесстыдное мужичье смеялось, дерзко глядя на него из-под мохнатых шапок и старательно, не торопясь, вязало его.

- Пойдем, поклонись государю Никоарэ! - ухмыляясь, приказал Копье.

Пыркэлаб заносчиво огляделся, гневно фыркая. Его повели, скорее поволокли, к березам. Там, сидя на коне, дожидался Никоарэ; рядом стоял великий армаш Петря, а дальше другие сановники и Константин Шах, запорожский гетман.

Никоарэ молча суровым взглядом окинул предателя пыркэлаба. Смотрел долго, и лицо его перекосилось от злобы. Чернобородый пыркэлаб отводил в сторону взгляд, косил глаза навыкате с красными прожилками. Простонал сквозь кровавую пену у рта:

- Живодеры!

- Твоя правда, - развеселился дед Петря. - Изловили собаку, снимем с нее шкуру.

Шум схватки, происходившей в низине и среди оврагов, все более отдалялся. Торопливо прибывали отряды молдован и запорожцев, окружали вершину Пэуна, образуя охрану господарю.

В одиннадцатом часу утра его милость пыркэлаба Иримию скинули, точно мешок с зерном, перед красным крыльцом, и он грузно рухнул на мощеный двор.

Толпа, собравшаяся у крепостных стен и на стенах, закричала, извергая на Иримию хулу и проклятия; на высокой наворотной башне трижды коротко ударил колокол.

Служители великого армаша развязали Иримию и поставили его на ноги.

- На помост! На помост! - вопил народ.

Иримия забился в руках своих стражей, кинулся на землю. Его подняли и понесли.

Снова трижды ударил колокол; в проеме звонницы, выходившем к городу, показался глашатай и громким голосом оповестил:

- Люди добрые, нынче по решению высокого суда свершится казнь Иримии-предателя. Будь он проклят во веки веков!

Толпа городского люда хлынула под каменные своды ворот. Некоторых в давке вытеснило вверх, и толпа несла их на плечах. Женщины визжали, жалобно пели слепцы, человеческий поток все возрастал.

На красном крыльце внезапно показался Младыш; перегнувшись через перила, он мгновенье смотрел на толпу, затем худое, бледное его лицо исчезло из виду. Очутившись во дворе, он незаметно прокрался к помосту. Остановился, напряженно прислушиваясь к злобным крикам толпы.

Неожиданно на помосте появился палач Измаил, он поднял к черному лицу топор и, высунув большой язык, лизнул гладкую сталь. Толпа, как всегда, шумно обрадовалась выходкам Арапа.

Александру протискивался в толпе поближе к палачу, настораживаясь, когда раздавалось забытое имя: "Иримия! Пыркэлаб Иримия!" Стража жалостливо пропускала его - бедный безумец был братом господаря.

Один из сановников, сидевших рядом с Никоарэ и смотревших на казнь, великий армаш Петря Гынж, повернул голову и увидел приближавшегося Младыша. Видно было, что Александру охвачен небывалым возбуждением.

Младыш сделал прыжок и поднялся на цыпочках, чтобы лучше видеть. В голове его вихрем кружились обрывки мыслей, где действительность смешивалась со сновидениями и грезами наяву.

Дед торопливо вышел ему навстречу, загородил дорогу.

- Куда ты, мальчик?

Александру не отвечал, будто не слышал. С таинственным видом сам задал вопрос:

- Там Иримия? Отец моей девы?

- Мальчик, тебе тут нечего делать, - уговаривал его дед. - Воротись в свою горницу.

Безумец не слышал.

- Теперь я знаю, что звалась она Илинкой, - шепнул он. - Отец ее идет за ней. И я должен идти.

- Нельзя.

Дед положил руку на плечо Александру и остановил его. Подошли на помощь двое служителей.

Младыш, оскалив зубы, рванулся и, вывернувшись из рук служителей, кинулся на грудь старику. Вдруг с гневным криком выхватил из-за пояса великого армаша кинжал в ножнах из слоновой кости и, обнажив его, ударил старика в левый бок; мгновенье он удивленно глядел на кровь, просочившуюся меж пальцев, и так же молниеносно вонзил клинок себе в грудь.

Дед пошатнулся, обхватив его руками. Но окружающие догадались о случившемся лишь в то мгновенье, когда Младыш, извиваясь червем, упал у ног деда Петри. На него, хрипя, свалился и дед; из уст старого Гынжа хлынула кровь, будто алые розы расцвели под белыми его усами.

Покотило, сидевший рядом с господарем, вскочил.

- Что такое? - крикнул Никоарэ.

- Государь, он зарезал деда Петрю.

Никоарэ замер, весь побелев. Дед Елисей опустился на колени и приподнял левой рукой голову великого армаша. Младыш уже не содрогался.

- Родного батьку убил! - укорил его старый запорожец, поднимая кулак.

Немногие поняли слова эти, произнесенные на незнакомом языке.

Покотило оборотился к своему другу и упавшим голосом сказал:

- Теперь уж все, сынок... Закончил ты все свои дела.

И, стеная, опустил голову. Гынж вытянулся и застыл на руках запорожца.

- Покотило, - прошептал Никоарэ, - не смею понять твоих слов.

- Не знаю уж, государь... Может, сказал я безумные слова. Не обращай внимания.

Дед Елисей украдкой оглянулся. Кругом люди замерли, не могли прийти в себя.

Никоарэ закрыл лицо руками, затем отвел их. Кинулся к ступенькам крыльца. Раду Сулицэ последовал за ним. Никоарэ обернулся, глаза его были сухими.

- Раду, прикажи отнести оба тела в господарский дом и позаботиться о них.

- Хорошо, светлый государь.

Раду повернул назад. Никоарэ прошел в дом сквозь толпу слуг, мужчин и женщин, метавшихся во все стороны и ломавших руки. Заметив господаря, они застыли на месте.

- Прочь отсюда! - приказал он.

Слуги и служанки кинулись к дверям.

В наступившей тишине Никоарэ расслышал стоны и жалобы матушки Олимпиады. Он вошел в ее горенку. Старуха кружила по комнате сама не своя, словно внезапно ослепла, сжимала дрожащими руками виски. Почуяв присутствие Никоарэ, оборотилась.

- Ой, ой, ой! - стонала она, качая головой.

- Говори, матушка, - приказал Никоарэ. - Коли знаешь, не держи меня в неведении.

- Что мне сказать, государь? - уклончиво ответила старуха. - Великий грех совершился.

Но чувствуя на себе тяжелый, пристальный взгляд Подковы, она опустила руки и еле слышным шепотом испуганно спросила:

- Откуда ты узнал, государь? Кто тебе открыл?

- Не спрашивай, матушка! Говори сама, говори правду.

- Правда, государь... Двойное несчастье, государь... Сын убил отца.

- Матушка, это невозможно... не может быть... - простонал в страхе Никоарэ.

Олимпиада утвердительно закивала головой, глядя на него сквозь слезы. И добавила шепотом:

- Это все гордость матушки вашей. Не хотела госпожа Каломфира, чтобы вы знали, что отец ваш - простой воин. Господь ей судья!

- Никто не будет судить ее во веки веков! - злобно вскричал Никоарэ, с ненавистью глядя на нее. - Я расплачиваюсь за все, я, самый несчастный!

- Государь, - завопила Олимпиада, преклоняя колена, - кара господня ждет тебя за такие слова... У престола всевышнего ответишь за свою гордыню. Чем же можно умиротворить тебя? Кто тебя успокоит? Весна твоя увяла, закатилось твое солнышко.