Никоарэ Подкова

И вот поднесли мне рабы угощение на блюде из китайского фарфора. Ем я, выбираю что повкуснее, а скорлупки и косточки за щекой держу.

Говорит хан Мурад: "Пусть лучше мир между нами будет".

Я кланяюсь и говорю: "Нет на свете шаха, царя и князя мудрее хана Мурад Гирея. Слова его, - говорю, - слаще изюма и миндаля, драгоценней золота и самоцветов".

Хлопнул хан в ладоши и велел принести другие яства. А я наклонился в сторону и выплюнул косточки и скорлупу. Мурад не заметил, а рабы завопили: "Аман! Аман! - и потянули из-под меня бухарский ковер. Тут хан закричал сердито: "Как вы смеете тащить ковер из-под моего друга Елисея Покотило?"

Рабы бросились в страхе на колени и, стукнувшись лбом об пол, объяснили, отчего они тащат ковер. Смеется и удивляется хан Мурад. "Друг Покотило, - говорит, - аль тебе наше угощенье не по вкусу?"

"По вкусу, мудрый и славный хан Мурад, - говорю, - но что же мне делать с косточками и скорлупой? Да хотелось бы еще запить чем-нибудь угощенье, лишь бы не водицей и не сладеньким". Посмеялся хан, посмеялись сыновья его.

Дед Петря выпускает в жерло печи целые облака дыма и весело кивает головой.

- О твоем посольстве, - говорит он, - прознали в Запорожье. А люди хана Мурада, вспоминая какие-либо происшествия, еще долго так вели счет: это было через столько-то и столько-то лет после того, как запорожец плюнул в шатре хана в Бахчисарае.

Покачал головой дед Елисей.

- Лучше всего, что запомнили это сыновья Мурада. Но я вижу, куда ты гнешь, лукавец. Так и быть, скажу о том, что тебе выведать хочется. Недавно прислал мне ответ меньшой сын Мурада Демир. И крымский хан Адиль и буджакский хан Демир не забыли, что когда-то я привез им в дар по соколу для охоты на диких уток. А когда случилась большая смута в Молдове, Адиль Гирей и брат его Демир Гирей возмутились, узнав, как убили оттоманцы Иона Водэ. Бейлербей Ахмет нарушил слово, испоганил свою душу. У татар есть такая поговорка: "Коли недруг - лев, хорошо, а шакал - друг, плохо".

- Не могу сказать, что я сохну от любви к соседям нашим ногайцам, сказал дед Петря, замотав головой, - но поговорка их мне по душе.

Елисей Покотило продолжал, выпустив в печку струю дыма.

- Среди неверных поистине самыми бесчеловечными показали себя турки. Их падишахи требуют, чтоб христианские цари и короли сами явились в Порту с поклоном и данью. И пищу, и роскошь турки добывают лишь мечом; иного ремесла не ведают. Держат целые орды наготове, конны и оружны, и бросают их то туда, то сюда. У султанов полны гаремы жен да целая сотня наследников. Один из этой сотни притязателей становится владыкой и убивает остальных девяносто девять. Зверя более кровожадного, подозрительного и смерти боящегося, чем султан, не найти; ведь как он поступает, так поступают и с ним. Сам ведаешь, турки не знают законов, а только свою злобу и прихоть.

- Верно. В Молдове давно это известно.

- А ногайцы - иное дело. Ногайцы обрабатывают землю, - продолжал дед Елисей, - и знают мирные ремесла, прививают плодовые деревья и сажают виноградные лозы; они гостеприимны, женщинам не надевают намордников и пьют вино, как и мы. Лишь когда пускаются в набеги, отряды их сеют страх. Но теперь крымчаки больше побаиваются нас, нежели мы их. Турки сильнее татар, а татарам это не по душе; турки натравливают их на христиан, что совсем не нравится гололобым, ибо им крепко достается от нас. Татарам больше по вкусу мирные орудия, нежели сабля, как говаривал хан Мурад, когда я был у него. Смягчились разбойники, правнуки Ногая, с тех пор как завели себе дворцы и сады да познали сладость неги и плодов земли; встали бы их прадеды из могил, так не узнали бы правнуков. С помощью божьей и запорожских сабель изменились язычники: с ними можно столковаться, особливо с той поры, как измаильтяне наступили им на горло.

- Стало быть, постится раб божий, когда есть не может, как говорят у нас в Молдове, - улыбнувшись, заметил дед Петря. - Пока Орда была в силе, татары не давали христианам покоя. А теперь над ними самими навис меч измаильтян.

- Вот к этой самой мысли я и хотел привести тебя, Петря, - сказал дед Елисей. - Когда мы вернулись к Порогам после невзгод позапрошлого лета, дошли до нас вести из ногайского стана, будто соседи наши не радуются тому, что случилось с Ионом Водэ. И, улучив время, я съездил тогда разведать, что у них делается. Но старейшина порешила, чтобы запорожцам не выступать, пока не скажет свое слово гетман Никоарэ и пока ногайцы сами не предложат нам союз. В тот год, когда Порта велела им ударить на Молдову [в 1574 году татары совершили набег на Молдавию], их край потерпел от нас немалый урон, и, надо полагать, теперь должны прибыть от них послы. Я разведывал не спеша, остановился в Очакове, расспрашивал то беглецов, то купцов - поболе узнать хотелось. Было у меня слово и от гетмана Никоарэ. А когда Елисею засядет мысль в голову, так ее уж клещами не вырвешь. Прослышав про ясское дело, я воротился, чтоб встретить вас в пути. Скажи-ка, хлопче, кто заварил ту ясскую кашу? Ежели ты, - дурная же у тебя башка!

Дед Петря опустил голову.

- Ишь какой быстрый стал! На старости лет спешкой занедужил, отчитывал его дед Елисей. - От тебя и мальчик заразился. А спешка - плохой советчик.

Дед Петря тяжело вздохнул, набивая свою трубку.

- Слушай, хлопче, - продолжал Покотило, положив руку на плечо друга, - был у нас с тобой такой уговор: кто возьмет в свою руку меч Иона Водэ, не успокоится, пока не расправится со злодеями, продавшими нашего витязя.

- Вот этой самой мыслью и болен наш гетман... - тихо сказал дед Петря. - Из-за этого-то Никоарэ чуть было не лишился головы, а тогда и мне бы не жить на свете.

Дед Петря закрыл на мгновенье глаза, затем схватил кубок и наполнил медом. Отпив половину, он подал кубок деду Елисею. Выпил и запорожец. Потом они пристально взглянули друг на друга.

- И я занедужил и не ведаю покоя, - жалостливым голосом проговорил Елисей Покотило, словно оплакивал самого себя, - однако я набрался терпения да постарался сначала добыть необходимые нам вести. Ум у мальчика вострый и расчеты были правильные: подготовимся тишком, тайком, а когда все подготовим, - двинемся. Так что же у вас случилось? Аль заворожил его кто? Почему вылетел сокол в неурочный час?

- Согрешил я! - гневно крикнул дед Петря. - Что же, склонить перед тобой повинную голову - на, мол, руби?

Рассмеялся Елисей.

- Не голову отрубить, а торопливость твою.

- Покотило, - хриплым от волнения голосом проговорил дед Петря, хватит с меня и той кары, которую я уже несу. Тебе ведомо, в чем причина моих мучений; из-за них-то я и не вытерпел - бросился очертя голову на такое опасное дело. То тайна моей жизни и мука моя смертная. Ты один ее знаешь, Покотило. Открылся я тебе в горький час тоски, за хмельной чарой, а больше никто о том не ведает.

- И мальчик не знает?

- Не знает, Елисей. За свою любовь ко мне мать Никоарэ и Александру осудила меня на тяжкую муку: пусть не ведают дети ее никогда, что отцом их был простой воин. У каждой души своя боль, друг Елисей. Я поклялся: безмолвны могилы, и я буду нем, как могила.

- Пригожая была баба, и красивым именем нарекли ее, хлопче.

- Не знаю, Елисей. Позабыл я.

- Так я тебе напомню: звали ее Каломфирой, и была она боярыней. Уж лучше бы ей и на свет не родиться - не изнывал бы тогда мой самый лучший друг.

26. ВИДЕНИЕ

Дождь все льет и льет, стучит по крыше. Воет ветер, налетая порывами. Ночь на исходе, скоро займется заря. Обитатели Черной Стены выспались вдосталь и зашевелились: выходят из дому и шлепают по лужам в конюшни подбросить свежего сена в ясли. В хлеву, пережевывая жвачку, дожидаясь, когда их подоят, возлежат на соломенной подстилке грузные коровы. И лишь теперь, когда задвигались люди, забрались наконец в свои конуры псы и спят беззаботно. У вдовых старух-козачек горят свечи. Сестры Митродора и Нимфодора еще не завершили ворожбы - погребения водяного. Сначала они бормотали заклятья, отгоняя его в далекие края, а теперь поют ему тихими голосами отходную.