Никоарэ Подкова

- Как так не понимаешь? Очень даже хорошо понимаешь отчего, улыбаясь, возразил негренский капитан.

- Откуда мне знать, капитан? Я ведь дряхлый старик, пень старый, восемьдесят восемь годов мне стукнуло. В пору моей молодости не было турок в Хотине и татар в Кэушенах.

- А говоришь, не знаешь! Но есть тут и другие причины, гетман ведает о них. Придет время, и очистятся наши земли от измаильтян.

- Стоят тут, как тучи черные, капитан. Так они нас прижали, просто душа вон!

Подкова ласково улыбнулся.

- Дедушка, велю я своему казначею Раду отдарить тебя - получишь два талера за своего сома.

- Нет, славный гетман, - гордо выпрямившись, сказал дед Барня, - сома этого мы в дар твоей милости преподносим ото всего сердца. А если оплатить ее, любовь-то, то уж какая это любовь?

- Дед, будет дурить-то, - хмуро напустился на атамана старик Гынж. Два талера - красная цена четырем быкам.

- Да знаем мы цены, не сомневайся, ратник. Только вот любовь-то наша к гетману подороже будет и четырех, и четырехсот, и четырех тысяч быков. Да и не продается она, коль уж на то пошло, ратник.

- Сдаюсь, дед, - сказал капитан Петря, прижимая к груди сухощавого старого рыбака.

Солнце стояло еще высоко, и стрелы его молниями сверкали в волнах Днестра, когда к Подкове подошли лэкустенский атаман Агапие и дед Митря.

- Государь, - сказал, поклонившись, Агапие, - я пришел подтвердить свое слово и получить твое государево дозволение. Близок час переправы. Куда ты едешь, и я стремлюсь. По осени, как упадут с деревьев листья, начнем собираться; а когда весна растопит иней на окнах и вода взломает лед, - все, кто сговорился, явятся к твоей светлости.

- Слово наше твердо, Агапие, - ответил Никоарэ. - Дьяку я дал наказ записать тебя в мой войсковой реестр.

Затем Никоарэ обратился к старику Митре:

- Прежде чем переправиться через Днестр, хочу попросить тебя кое о чем, дед Митря. Повернись ко мне здоровым ухом и слушай. Садись.

- Ничего, я и постою перед тобой, государь, и выслушаю твое повеление, - отвечал старик.

- Садись. Не государь твой говорит теперь, а брат, и не повелевает он, а просит. По воле случая остановились мы недавно у берегов Молдовы. И узнал я там хороших людей, исцелили они недуг мой и облегчили страдание души. Я хочу написать письмо мазылу, у которого жил в Дэвиденах, и врачевательнице матушке Олимпиаде - той, что живет в Филипенах. Осенью либо зимой ты или Агапие загляните туда и привезите мне весточку от них.

Оба лэкустенских рэзеша поклонились.

- С радостью исполним повеление твое, батюшка, - отвечал дед Митря.

Подкова потребовал у дьяка Раду перо и чернил и принялся писать на бумаге цвета слоновой кости добрые слова своим друзьям.

Младыш Александру присутствовал при разговоре брата с лэкустенскими крестьянами. Все же, когда Никоарэ ненадолго оторвался от своего письма, мысленно перенесясь в отдаленные места к давно отшумевшим событиям, он отважился усесться возле него и с волнением, которого не мог скрыть, спросил:

- Что за грамоту пишешь, батяня?

- Пишу, Александру, матушке Олимпиаде, она была мне второй матерью. А что?

- Ничего. Знать хотелось.

- Еще пишу дэвиденскому мазылу, спрашиваю, что поделывает тот удивительный муж, о коем частенько вспоминает дьяк Раду. Да и мне он по душе пришелся. Коли не ошибаюсь, звать его Гицэ Ботгрос.

Никоарэ поднял глаза, улыбаясь собственной хитрости; но взгляд Александру был мрачен и дик: видно было, что мысли его где-то далеко.

- Жаль мне тебя, Александру, - шепнул ему Никоарэ.

Младыш растерянно улыбнулся своему батяне, и глаза его прояснились.

- Не знаю, что со мной, батяня. Верно, болен я.

- Недолги весны, Александру, но время все исцеляет, - мягко сказал Никоарэ.

Александру покачал головой, как будто не соглашаясь с ним. Хитрец все не отходил от Никоарэ и, заглядывая через его плечо, с жадным вниманием читал краешком глаза те слова, которые брат выводил на бумаге.

"...А еще желаем узнать добрые вести о крестнице твоей Илинке..."

После вечерней суеты и треволнений ужина успокоилось становище рыбарей, и вот уже ночь объемлет мраком и землю и высокое небо до самых звезд.

Недолго почивали люди - лишь только петух у телеги Иле Караймана возвестил полночь, все пробудились. Однако еще можно было поспать часок-другой, и все вновь заснули. На востоке край неба светлел, всходила луна, озаряя бескрайние степные просторы за Днестром; лунный свет пробивался сквозь сетку, под которой с открытыми глазами лежал на спине Никоарэ.

И мнится ему... быстрый всадник скачет с вестью из Молдовы, а он, Никоарэ, в том краю, где светит сейчас луна над днепровскими пучинами. Он в широком дворе, огороженном высоким тыном, где стоят на опушке молодого дубового и ясеневого леса высокие хоромы. Тут, неподалеку от гнездовья ширококрылых вольных орлов, его очаг. Дом выстроил дед Петря в пору отрочества Никоарэ. Там жили они с дедом Петрей, туда приехал Александру. А хозяйство ведут две вдовые старухи - Митродора Ивановна и Нимфодора Цыбуляк; похоронив вторых и третьих мужей, угомонились они подле старого воина, поступив под его крыло в послушание.

Там Никоарэ находил отдохновение после ратных дел.

Сколько бы ни скитался он во всех четырех концах света, выпадала ли ему радость побед либо печаль поражений, в конце концов он всегда поворачивал к Черной Стене, к Запорожью.

В кованом сундуке хранил он книги времен своего учения в Баре. И тоскливыми зимними вечерами, когда ветер завывал за окном и дребезжали оконные стекла, а в высокой печи полыхал огонь, доставал он эти утехи юных лет - наслаждался либо виршами древних римских и греческих стихотворцев, либо историями минувших дней.

В том доме у Черной Стены, в Запорожье, на столе у окна, выходящего на днепровскую кручу, остался развернутый свиток - чудесная повесть о Феагене и Хариклее Гелиодора Эмессийского [имеется в виду роман писателя III в. н.э. Гелиодора Эмессийского "Эфиопика"], которую он начал читать во второй раз.

То была военная добыча тех времен, когда, впервые избранный гетманом, он повел запорожских козаков на веселый ратный пир.

И на добруджском берегу у спускающихся к Дунаю садов, в развалинах крепости Переяславец, нашли они клад из золотых монет и вместе с ним десять рукописных частей повести Гелиодора.

Мчится к Черной Стене торопливый всадник из Молдовы. А гетман Никоарэ бодрствует над свитком, подперев голову ладонями. И грамота, которую везет ему всадник, написана, как та древняя повесть, на языке любви.

22. ЕГО МИЛОСТЬ РОМАН БАРБЭ-РОШЭ

В то воскресное утро у городской ратуши Могилева толпился народ; судьи собрались выслушать жалобу, с великим шумом поданную прихожанами Успения против Романа Барбэ-Рошэ. Стражи перегородили улицы, выходившие на церковную площадь, - решили попридержать взволнованную чернь, дабы не было сумятицы. Хоть и ржавы были алебарды в руках блюстителей порядка, но власти на них полагались. Впрочем, пан Тадеуш, составитель жалобы, заверил преславного бургомистра и почтенных городских советников, что народ ищет не драки, а правды. На суде, кичась своими богатыми нарядами, выступали надменные паны, владетели земель и сел. Но не ударили в грязь лицом и старосты ремесленных цехов, которым народ больше доверял и гордился ими, особливо, когда они надевали кунью шубу и кунью шапку да серебряную цепь.

Все судилище расположилось вокруг большого стола, покрытого красным сукном. У трех дверей стояли на часах старые воины с саблями наголо. Пан Роман Барбэ-Рошэ сидел в кресле несколько в стороне и ждал суда без страха, будучи уверен, что одни меры применяются к подлой черни, а иные к благородным людям, даже в том окраинном городке, где судил ему рок доживать свой век.

Было ему пятьдесят лет отроду; человек видный, дородный, веселый собутыльник, крепкий еще рубака, он считал себя в силах умерить наглость какого-то пришлого ростовщика.