Интрига

Она сошла по лесенке на бетонный волнорез, постояла в тени и начала спускаться в воду. И поплыла медленно, словно нехотя.

Я тоже пошел к лесенке, решив, что лучшего места для первой встречи, чем в море, не сыскать. Вода показалась в первый миг обжигающе холодной. Когда немного улеглось дыхание, я поплыл к Ане; отворачивая лицо, стараясь делать вид, что плыву не к ней, а просто мимо нее.

Она не сразу обратила на меня внимание. Но вдруг глаза ее остановились на мне, расширились в испуге, и она начала медленно погружаться в прозрачную голубизну.

— Аня! — крикнул я. — Что ты?! — Быстро поднырнул, подтолкнул ее к поверхности, но она, недвижимая, снова начала тонуть. Тогда я подхватил ее, прижимая к себе и загребая одной рукой, поплыл к берегу.

Не успел я вынести ее на берег, как откуда-то взялся фотограф, суетился, снимал со всех сторон, приговаривая что-то о спасении утопающих, о какой-то газете, где будто бы ждут не дождутся сообщения о моем героическом поступке.

Аня лежала с открытыми глазами и, как я сразу понял из реплик медсестры, отделалась лишь испугом, не успев наглотаться воды, потому что потеряла сознание раньше, чем начала тонуть, и потому, что я, на счастье, оказался рядом.

Увидев меня, уже чуточку порозовевшая Аня снова смертельно побледнела, и глаза ее сделались круглыми, полными какого-то, никогда мною у нее не виданного, выражения тоски.

— Что ты, Аннушка, что ты! — бормотал я, присев возле нее на корточки.

Она подняла руку, дотронулась до моих волос, и я послушно опустил голову, прижался губами к ее холодному виску.

— Что ты, Ань?!

Когда поднял голову, то увидел, что она плачет. Слезы, редкие и крупные, набухали в уголках ее глаз и, сорвавшись, быстро скатывались к ушам.

Люди расходились медленно, словно были недовольны, что так быстро все кончилось. В конце концов возле нас остались только медсестра да фотограф, все прыгавший вокруг, искавший выигрышные точки.

Я помог Ане одеться, и медсестра решительно взяла ее под руку, намереваясь сопровождать. С трудом мы уговорили ее оставаться на своем месте, заверив, что сами дойдем и там, наверху, в санатории, сразу же заявим о случившемся дежурному врачу.

Мы вышли на ослепительно яркую под полуденным солнцем раскаленную площадку. Неподалеку нависала над кипенью деревьев белая громада санаторного корпуса. Дойдя до первой скамьи, опустились на нее. И тут Аня горячо заговорила:

— Разве так можно, ну разве можно так неожиданно! Чуть меня не утопил.

— Извини, — промямлил я. — Хотел как лучше…

— Господи, ничуть не изменился! — воскликнула она. — Сколько помню, всегда хотел как лучше, а получалось…

— По-разному получалось.

— Знаю я твое разное.

— Откуда ты знаешь? Мы же столько не виделись.

— Это ты меня не видел. А я о тебе всегда все знала. И как Валя умерла, и как ты один с дочкой мучился…

Нет, не похожа была вся эта история с угрожающей запиской на месть за старое. Не было в Ане злобы. Но кто-то ведь написал записку? Зачем?

Она поднялась.

— Пойду я, обедать уже пора.

— Я подожду…

— Нет, нет, отдохни сегодня. Ты же отдыхать приехал?

— Я к тебе приехал, — вырвалось у меня.

— Что-то случилось?! Ах, да, наши дети… Кем я тебе буду приходиться?

— Не знаю.

— Вот ведь как живем, не только о родстве забываем, но и как оно называется — родство.

Она задумчиво пошла прямиком через кусты к видневшемуся наверху зданию санатория. Мы поднялись по каким-то лестницам, вошли в высокий центральный зал, и я, поскольку меня не останавливали, прошел следом за Аней по коридору к ее комнате.

— Заходи, посмотри, как живу, — предложила она.

Комната была небольшая. В прихожей виднелись полуоткрытые шкафчики с одеждой, с другой стороны, за распахнутой настежь дверью, был широкий балкон, на котором, как и в комнате, стояли две кровати.

— Вас тут четверо?

— Двое. Хоть в комнате спи, хоть на балконе.

— А ты где спишь?

— Сегодня я вообще спать не буду.

— И я едва ли усну. Давай побродим ночью?

— Нет, нет, слишком ты меня напугал…

— Напугал?

— Ну… взволновал. Дай мне успокоиться. Завтра приходи, поговорим. Подожди, переоденусь, я тебя провожу.

Она ушла в ванную, а я стоял посреди комнаты, осматривался. В шкафчике лежали книги, а рядом — небольшая записная книжка. Я раскрыл, вынул злополучную записку. Не надо было быть экспертом, чтобы понять: листок вырван именно из этой записной книжки. Рвали его, видно, в спешке, под тугой проволочной скрепкой был зажат треугольный клочок, тот самый, которого не хватало посередине записки.

Сомнений у меня больше не оставалось. Но ничего это и не проясняло. По-прежнему оставался вопрос: зачем Ане нужно было прибегать к столь странному таинственному способу? И тут я понял — зачем. Просто она беспокоилась о себе. Видно, ничто еще не забыто, и она опасалась, как бы наши неизбежные и по-семейному частые встречи не взворошили в ней былое.

"Ну ладно, — решил я, — дам ей сегодня опомниться, а завтра постараюсь объяснить поделикатнее, что все ее беспокойства напрасны: если уж я раньше не искал ее, то могу и теперь, раз уж ей так нужно, избегать встреч. Только пусть она не срывает старые обиды на Светке".

4

В отблесках вечерней зари Цветочная улица выглядела так, словно ее всю разом обмакнули в оранжевый сироп. Фонари еще не горели, и белые стены домов, маленьких и больших, панельных, были в этот час вовсе не белыми. От этого разноцветья, подумалось, и пошло, наверное, название — Цветочная, а вовсе не из-за цветов, которых тут нет.

Мне хотелось только одного — спать. Сказывалась прошлая бессонная ночь. Но едва я увидел хозяйку дома, как сон сразу отлетел: лицо ее было таким, будто ей только сейчас сообщили нечто страшное.

— Вам телеграмма! — сдавленно проговорила она, протягивая мне сложенный листок. — Я даже в кино не пошла, все вас ждала.

— Какое кино?

— Что?

— Кино-то, я спрашиваю, хорошее?

— А, ерунда.

— Тогда выгадали.

— Кто выгадал?

— Да вы же. Пятьдесят копеек сэкономили да плюс два часа. А время, известно, тоже деньги.

— Это время комнаты — деньги, а мое чего стоит?..

Я понял: в кино она не пошла совсем не из-за телеграммы. Видно, ждала возможности поговорить с новым человеком. Это в мои планы никак не входило, и я, церемонно поклонившись, прошел в свою комнату и раскрыл телеграмму. В ней было всего четыре слова: "Срочно позвони мне. Игорь".

Как не хотелось мне мчаться теперь же на центральный переговорный, но ничего не оставалось: я знал Игоря, из-за пустяка он бы не писал: «срочно».

Из Ялты дозвониться до Москвы проще простого. Снял трубку, набрал номер, как дома, и разговаривай. Только успевай бросать монетки в ненасытный зев автомата.

— Ты уже видел ее? — сразу спросил Игорь.

— Сначала объясни, в чем дело, — перебил я его.

— В чем дело, я и сам не знаю. Только я привык верить своему приятелю. Тому самому, из института Колобкова. А он уверяет, что привык верить Вале. Если уж она говорит…

— Какой Вале?

— Он говорит: ты знаешь ее. Валя Калинина. Валентина Игоревна.

Только тут я вспомнил милую женщину, которую угощал конфетами Зои Марковны. Было и радостно, что она снова оказалась на моем пути, и почему-то тревожно.

— А чего она-то? — пробормотал я.

— Это ты у нее спроси, — сказал Игорь игривым тоном.

— Да я ее совсем и не знаю.

— Зато, видно, она тебя хорошо знает, раз просит позвонить.

— Кто просит?

— Ну знаешь!.. Если мужик в твоем возрасте теряет память при упоминании…

— Да не знаю я ее! — заорал я и, оглянувшись на стеклянную дверь, увидел, что вся очередь смотрит в мою сторону. — Не знаю, понимаешь? зашептал я.

— Не слышу! Чего ты там замычал? — сказал Игорь.

— Я видел ее всего один раз. И телефона ее не знаю.