Страница 72 из 96
Снова заснеженная черно-белая степная рябь, ржавая зелень озимых, колыхание подвод, терпкий запах конского навоза. Армия без тыла, флангов, базы. Она окружена со всех сторон. Любой бой может стать последним. Армия уходила от врага и входила во врага, не в силах ни оттеснить его, ни разгромить.
Колонна движется широким солдатским шагом, выровнены штыки, отмерены дистанции между отделениями и взводами, отбиты рота от роты. За колоннами патронные двуколки, пушки, лазарет, повозки обоза. И в арьергарде студенческий батальон генерала Боровского, который перед выходом из Ростова сулил юношам геройскую смерть.
В подводе, где едет Нина, вместо Христяна новый человек, капитан Ткачев. Он ранен в бедро осколком. Маленький, сероглазый, курносый. Рассуждает о женственной природе России, которой нужно оплодотворяющее семя Запада, ибо, как чуждая и Востоку, и Западу, Россия-матушка должна либо погибнуть, либо войти в европейскую семью.
Артамонову это не по нраву, и он спорит, втягивает в спор и донецкую капиталистку, как он называет Нину.
К полудню небо проясняется, заметно теплеет. Степь начинает дышать и оттаивать. Артамонову наскучивает спорить.
По размокшей земле шлепают копыта, постукивают у грядки винтовки.
- Весна? - говорит он и хлопает по грядке ладонью. - А вы хороша собой, донецкая капиталистка. Небось много в женихи набиваются?
Нина строго глядит на него и не отвечает.
- Я - что? - поправляется Артамонов. - Мы как те древние греки, триста спартанцев... На нас грешно сердиться.
- Я не сержусь, - говорит она, видя, что он все понял.
Ткачев подхватывает мысль о спартанцах, но переворачивает на свой лад. Получается, что добровольцы - это последние европейцы в России, а против них восстала азиатская орда.
- Весна! - повторяет Артамонов. - Эх! В Екатеринодар...
- Отогреемся, отоспимся, соберемся с силами, - подхватывает Ткачев. - И снова пойдем, теперь уж обратно.
Никто его не поддерживает, и Ткачев умолкает.
Нина смотрит в колышущийся воздух, напоминающий ей о родном уголке. Неужели она когда-то вернется домой? Вернет свою собственность. Она вспоминает, как в Новочеркасске молодой поручик рассказывал ей, что расстреливают без всякой злости, из-за нужды, чтобы отобрать сапоги или меховую безрукавку.
- Наблюдаю я за вами, - послышался голос Ткачева. - О чем таком задумались?
- Так, - сказала Нина. - Работал у меня паренек. Я его жалела, на курсы направила. А он вместо благодарности - возненавидел. Теперь заядлый большевик...
- Вы придумываете ему жизнь?-усмехнулся Ткачев - А он хочет всего-навсего равенства с вами. Свободы, равенства и братства... Вы не заметили, почему все, кто хочет добиться какой-нибудь выгоды, требует свободы и равенства? Потому что это туман, уважаемая госпожа капиталистка! Никакого равенства быть не может. Французы совершили свою революцию, а где у них равенство? Так и у нас. Тот же парадокс. Зовут за мир, равенство, а на деле убивают лучших офицеров, топчут святыни. Объявите сейчас в нашей армии равенство - все рассыплется. Вот вам ответ...
- А какая же защита?-спросила Нина.
Ткачев не сразу ответил, и его ответ свелся к верности дедовским заветам. Он не знал, где защита.
И никто не знал.
Прошли станицу Кагальницкую (при выходе из нее снова стычки с красными), потом Мечетинскую и Егорлыцкую.
Миновала неделя похода. После Егорлыцкой началась сильная оттепель, степь сделалась черно-бурой. На пашнях обнажилась озимь. Яркое солнце припекало по-летнему, пахло свежей землей, и хотелось чего-то необыкновенного. Если закрыть глаза и не видеть захлюстанных грязью лошадей и черноземную бахрому на вальках и постромках, не чувствовать мучительно-медленного движения по раскисшей дороге, не чувствовать зуда в немытой голове, если ничего не замечать, то дружная весна - чудо.
На повороте дороги впереди сияли штыки колонны. Шли, не останавливаясь.
За неделю Нина отдалилась от своего возлюбленного и реже думала о нем. На каждом ночлеге у нее оказывалось слишком много дел, а когда дела заканчивались и раненые засыпали на соломе, она вместе с другими женщинами едва успевала умыться в сенях, и силы покидали ее. Перед засыпанием она вдруг вспоминала Ушакова. Устал? Сыт ли? Не заболел? И реальность ускользала от нее.
Екатеринодар, столь сладко грезившийся в начале похода, переставал манить.
Артамонов любопытствовал: как живут настоящие капиталисты? Правда, что они пьют и едят на золоте и все могут купить-продать?
В его словах таилось какое-то осуждение. Он прощупывал, насколько она с ними.
Нина могла сказать, что ее отец - доктор, что она недолго пробыла капиталисткой, но ей не хотелось поддаваться его осуждению. Да, она капиталистка! Она всегда хотела свободы. Оторвалась от родителей, не уступала шахту, готова была бороться.
- Что вам не нравится в капиталистах? - спросила она.
- Если мы все вернем назад, у вас будет ваш рудник, вы снова будете богатой, - сказал Артамонов.
- Вы хотите, чтоб я пошла по миру?
- Вы идете ради вашего рудника, а мы - ради отечествам, - сказал Ткачев. - Согласитесь, разница есть. Нам надо знать, кто рядом с нами.
- Да, ради рудника! - с вызовом произнесла Нина. - А ваше отечество...
- Что наше отечество? - спросил Ткачев.
- Сгнило ваше отечество! - сказала Нина. - Так же, как его защитникам полковник Матерно дает подводы. Вот оно во всей красе! А мой рудник давал уголь для обороны, пока такие патриоты, как Матерно, не довели все до развала... Поэтому, господа, прежде чем предъявлять претензия женщине, немножко подумайте. Даже офицерам думать полезно.
- Ладно, не сердитесь, - сказал Артамонов. - Нам еще идти и идти. И кто дойдет, один Бог ведает.
Ткачев промолчал, стал поправлять санитарные сумки, с которых сползла его нога. Он посмотрел вдаль на пологие холмы. Пора воевать, говорил его взгляд, нужен враг. Его шея покрылась розовыми пятнами. Из-под фуражки на висках торчали отросшие белесые волосы.
Шлепали, чмокали колеса. Обоз медленно полз к Лежанке, там уже начиналась Ставропольская губерния, земли Войска Донского оставались сзади.
По обозу пробежал слух: в Лежанке большевики. Село таилось за горизонтом. В небе над плоскогорьем как будто вспорота подкладка. Раскрылись бело-розовые облачка шрапнелей и полетели по ветру. Глухой гром орудийных выстрелов еще не тревожил. За первыми облачками поплыли новые. Ударили добровольческие пушки. Близко, за холмом, рванули взрывы гранат.
Обоз шел, не останавливаясь, прямо туда. Ткачев взял винтовку, передвинул прицельную планку. Улыбнулся.
Кругом небо и пашня. Слышны частый стук пулеметов и россыпь винтовочных выстрелов. Боя не видно, и поэтому он нереален. Выскочил слева разъезд красных, покрутился на холме и исчез. Из обоза успели вызвать тех, кто с винтовками. Больше некому защищать, все части впереди.
Обоз по-прежнему не останавливается. Лежат на бурой траве обочины два трупа, офицер и казак. Лица в сырой грязи, шинели набухли кровью. На шляху три ямы от гранат. Все поворачивают головы. У офицера рассечено как бритвой голенище сапога.
На холме перед спуском к реке обоз останавливается. Большое село с двумя церквами отделено рекой. Река уже вскрылась, в воде видны серые льдины. Мост. Все сходятся к мосту. Офицерская цепь идет, не ложась, прямо на мост. Вот остановились. Слева и справа медленно бредут по пахоте цепи Корниловского полка и юнкера. Сверху видно, как добровольцы охватывают с обеих сторон реку. Артамонов и Ткачев все понимают и обмениваются короткими фразами о ледяной воде и фланговом обходе.
Нина не понимает, почему цепь перед мостом залегла. Лежит. Обоз стоит. Солнце удлиняет тени подвод и лошадей. И вдруг впереди цепи вскакивает человек в белой папахе, бежит к мосту. Стучат пулеметы. Справа и слева над водой видны головы в фуражках, руки с винтовками. Правильная война. Красные в клещах.