Красавица и генералы

Сулковский стал осматривать Христяна, засопел, когда она, сматывая повязку, уронила бинт. Дело плохо, поняла Нина. Из-под швов сочилась сукровица, марлевая турунда была пропитана желто-красным, края разреза были воспалены. Нина протерла весь правый бок перекисью водорода, сменила турунду, втиснув ее пинцетом в разрез раны. Христян очнулся и спросил:

- Я живой?

- Сейчас выходим, - сказал Сулковский строгим тоном, исключающим дальнейшие вопросы.

- Ой, Господи! - вздохнул Христян.

Однако что-то случилось. Старшего врача вызвали во двор, и он исчез. Наступило пять часов, в нескольких местах затрубили трубачи, а подвод не было. Раненые заволновались, стали строить разные предположения-то раздражать себя, то утешаться. Миновали полчаса, затем час.

С улицы доносились разные звуки сборов. Проскакал всадник.

Нина накинула полушубок и пошла узнавать, в чем дело. Если раненых решено не брать, то это, во всяком случае, надо честно объявить, а не трусливо скрывать!

Но оказалось, в действительности было еще хуже, чем она думала. Матерно просто спал, никаких указаний о раненых не было отдано.

А станица уже проснулась. Мимо Нины проехали, погромыхивая, несколько обозных подвод, шли на рынок казачки в своих донских шубах, бежали в станичное училище мальчишки.

Нина увидела смуглолицего журналиста Алексея Суворина, заведовавшего санитарным обозом, и остановила его, требуя что-то предпринять. Она наступала на него, он пятился к плетню. В его черных глазах мелькнула растерянность. Он явно не помнил, кто такая Нина.

- Вы можете что-нибудь сделать? - спросила она.

- Надо нанимать подводы с рынка, - ответил Суворин. - Я иду туда.

- Я с вами. У меня есть деньги... Черт возьми, неужели у нас опять заводится наш обыкновенный российский бюрократ?

- Кто вы? - спросил он. - Извините, запамятовал. Вы сестра?

- Российская промышленница, капиталистка Нина Петровна Григорова, представилась она. - Ну идемте же!

На рынке подвод много, но трудно подступиться к невозмутимым пожилым казакам. Судьба раненых их не трогала, или, в лучшем случае, они соглашались везти только после того, как продадут товары. Суворин мрачно взирал на возы с сеном, кули с мукой, решета с яйцами, связанных попарно кур, горшки с каймаком и сметаной. Деньги? Он предлагал немного, больше призывал к состраданию.

Нина стала предлагать по сто рублей за подводу до Хомутовской и нашла двух возчиков. У обоих там имелась родня, поэтому они согласились.

- Боже мой, - философски сказал Суворин Нине. - Терять нам уже нечего, а как были дураками, так, видно, и помрем. Даже добровольцы, заядлые монархисты, не могут обойтись без буржуазной инициативы. Хотя надеются когда-нибудь припомнить нам февраль семнадцатого.

Он поблагодарил ее и поехал на одной из подвод к хате, где остановился полковник Матерно. Нина, раздумывая над его словами, направилась к своим.

Было еще очень ветрено, морозно, но в серо-голубом небе ясно ощущалась оттепель. Большое солнце ярко светило, и горьковато пахли сады. Возле хаты сидели на крыльце раненые. Рослый штабс-капитан с перебитой левой рукой стоял, привалившись к балконному столбу, и курил папиросу.

Увидев Нину, они загудели. Выступление было назначено на семь часов, а уже было почти восемь.

Ей надо было что-то объяснять, однако она не могла называть полковника-добровольца, это было бы бесчеловечно по отношению к этим мученикам. И Нина ничего не сказала, принялась за погрузку тяжело раненного Христяна. Он был в сознании, ему предстояло трястись 18 верст, которые должны были окончить его страдания.

Христяна вынесли на шинели. Он улыбнулся, увидев солнце. Его уложили на подводу, перевалив через грядку. Он коротко застонал.

Стон все слышали, но не подали виду. Подъехала еще одна повозка. Спешно грузились. Один лишь штабс-капитан по-прежнему курил, спокойно наблюдая суматоху.

Нина вспомнила своего капитана. Не дай Бог, Ушаков попадет под пулю и станет беспомощным! Пока все вместе, они храбрые, не хотят думать о горе.

По улице с гиканьем проскакал десяток всадников, потом прошли две пушки и патронные двуколки. На лицо штабс-капитана легла тень: он рвался туда!

Из-за плетней и заборов глядели бабы и девки. Казаки стояли на улице рядами, беззлобно усмехались.

За пушками потянулся обоз. На линейках, подводах и арбах ехали женщины, пожилые мужчины в штатских пальто и шубах, раненые.

Нина перехватила взгляд молодого казака в полушубке, надеясь увидеть сочувствие. Казак что-то сказал соседу, и оба посмотрели на Нину бодрыми наглыми глазами. "Ну так пропадайте с большевиками!" - подумала она.

В степи обоз растянулся. Стало холоднее, ветер собрал тучи, и замела поземка. Нина наклонилась над Христяном, заглянула под башлык, затем подоткнула с боков шинель. "Почему его не оставили в Ольгинской? - мелькнуло у нее, и она сразу ответила себе: - Мы на что-то надеемся".

Подняв воротник, Нина сгорбилась и задремала. Ей привиделась дощатая стена в народном доме, где играют ее пьесу, и она сама склоняет мужа убить свекра. Нине чудится, что она совсем молода, еще не замужем и ждет чего-то очень хорошего. Она думает о пользе, которую принесет ее пьеса, и о том, что все знакомые увидят ее спектакль...

- Зябнет, - услышала Нина и открыла глаза.

Подвода, раненые, спина возницы. Постукивают о грядку приклады винтовок.

Штабс-капитан Артамонов, сильно наклонившись, поправлял шинель в ногах Христяна. Плечо с раненой рукой было отведено назад, затылок покраснел от напряжения.

Христян замерзал, его била дрожь. Казак обернулся, глядя на него с досадой, потом крякнул и отвернулся.

Артамонов приподнялся и, стоя на коленях и раскачиваясь от толчков, стаскивал с себя шинель.

Нина велела остановиться, надеясь спросить у кого-нибудь из соседей одеяло или бекешу.

Артамонов уже снял шинель, остался в черной кожаной тужурке, левый рукав которой ветер забрасывал за спину.

Подвода остановилась. Задние подводы тоже стали останавливаться, и оттуда ругались. Потом стали объезжать по заснеженному полю. Нина склонилась над Христаном. Его глаза закатились, блестели между веками полоски белков, лицо землисто-серое, потное. Она понимала, что помочь не может, но не собиралась отдавать его смерти.

- Внутре у него застываить, - сказал возница.

Артамонов держал над Христяном шинель, дожидаясь, когда Нина отодвинется.

Послышался стук копыт. Маленький черноглазый человек на светло-буланом хунтере остановился возле подводы. За ним - человек пятнадцать с трехцветным флагом, трепещущим на пике, - конвой командующего, текинцы в цветных стеганых халатах, кавказцы в бурках.

Узнав Корнилова, Нина растерялась. Она увидела маленькую руку в перчатке, держащую белые поводья, жесткое желтоватого цвета лицо и думала, что этот человек так же бессилен, как и она.

Корнилов распорядился привезти бурку. Через минуту бурка черной горой лежала в ногах Христяна, и Артамонов разравнивал ее.

- Плохо дело? - спросил Корнилов у Нины.

- Кончается, - сказала она. - Наверное, не довезем.

- Надо довезти, - решительно произнес командующий. - Вы ответственны за его жизнь, сестра!

Его слова ничего не значили. Ему казалось, что от него ждут и он должен их вымолвить, и он это делал, словно вправду мог остановить смерть.

- Батюшку надо, - вполголоса сказал возница.

- Я надеюсь на вас, сестра, - добавил Корнилов и, козырнув, отъехал. Следом за ним двинулся конвой. Высокие статные лошади легкой рысью проходили рядом с подводой, и всадники глядели вперед, на Корнилова, и трепетал флаг.

"Не хотят знать", - мелькнуло у Нины. И все это движение сильных лошадей и людей, запах конского пота, порыв-показались ей обманом. "Ответственны за его жизнь", - повторила она.

В этот миг Христян что-то сказал. Нина повернулась к нему, забыв генерала.

- Я умираю, - еле слышно говорил юнкер. - Давит... Снимите башлык. Нина сдвинула край башлыка. - Мне не больно... Жалко, что нет священника...