Страница 31 из 55
Полковник Крымов был с кавалерийской дивизией возле деревни Фалькгейм, когда прискакал запыленный казак и доложил, что пехота просит немедленной помощи.
Крымов пытался вытянуть из гонца какое-нибудь объяснение, но тот отвечал: - Там трошки, поперепуталось.
Крымов полным ходом бросился в Линау.
Паника уже выдохлась. Люди сидели и лежали на земле среди раненых и раздавленных. Разбитый зарядный ящик с вывороченными колесами соседствовал с лошадиным трупом. Улыбаясь застывшей улыбкой, глядел в небо молодой бородатый батареец.
Скорбь и отчаяние охватило Крымова при виде этой картины самоуничтожения. Неужели так сильно натянута жила?
К полковнику подошел подполковник, командир батареи, его глаза были как у рыбы, он хотел, чтобы Крымов объяснил какую-то внутреннюю причину паники.
Крымов ответил, что не знает, и проехал дальше. Прислонившись спиной к сосне, силился встать пехотинец с потным, искаженным страданием лицом. На нем не было заметно ни одной царапины.
Крымов послал к нему на помощь казака, тот вернулся и сказал, что у мужика ноги перееханы.
И Крымов больше не смотрел по сторонам, поехал в Скотау, к генералу Мингину, сообщить о несчастье.
- Но почему же так легко здесь лопнула жила? - недоумевал полковник. Почему катастрофа так близко от удачи?
Он вспомнил вчерашнюю неразбериху при переправе кавалерии у Грушки, брошенные жителями деревни, загадочную пустоту, куда входила армия, и тянувшиеся вдоль озер за Лаутенбургом германские колонны, - все это вызывало и в нем тревогу. Но Крымов заглушал ее, находил объяснения... Может быть, предчувствие п о с л е д н е г о передавалось серым героям?
От Линау до Скотау - около пяти верст, а там дальше - Франкенау и полоса пятнадцатого корпуса, где утром был бой.
Крымов увидел малый результат этого боя на перевязочном пункте Нижегородского полка в Скотау. Ранеными был устлан весь двор, они шевелились, стонали, выли; из дома изредка выходил врач, и тогда санитары заносили кого-нибудь в дом.
А рядом под крышей тока, на виду у всех желтели кучи соломы, но никто эту солому не взял, и раненые оставались на голой земле.
Врачи, сестры, санитары, казалось, ничего не замечают и не слышат. Они действовали в каком-то замкнутом круге, не собираясь выйти за его пределы.
Крымов вызвал начальника пункта и указал ему на солому. Тот безразлично вымолвил:
- Это не нужно. Сейчас жарко. Не застудятся.
Крымов возмутился, прикрикнул на него, но из этого ничего не вышло.
- Не мешайте нам работать, господин полковник, - попросил начальник пункта. - Разрешите идти!
* * *
Как ни был тяжек общинный, ратный труд войны, но в сравнении с тем, что выпадало на долю раненых, он был светлым праздником. Как ни опаздывали хлебопекарни и обозы, как ни подводило живот, но солдат знал, - положенные ему месячные полтора рубля, хлебные рубль три копейки, положенные на ночлеге три с лишком фунта соломы на подстилку, щи, каша, забота ротного командира, молебен полкового батюшки, поддержка равных товарищей, - все это создает мир, пригодный для жизни. А раненому - горе горькое!
Крымов остановился возле голого человека. Человек смотрел словно из-под засохшей кровавой корки, голова была разрублена, и кусок кожи вместе с волосами свисал комком.
- Что с тобой? Кто тебя раздел? - спросил Крымов.
- Дай напиться, - без привычного титулования попросил раненый. Вестовой отстегнул флягу и нагнулся над ним. Вода забулькала; полилась по подбородку. Раненый давился ею.
- Оставь глоточек! - взмолились рядом. - Ну оставь, ради бога!
Крымов велел Степану и казакам принести ведра.
- Спаси Христос, ваше благородие, - произнес раненый. - Лежишь тут и жить неохота... Все терпишь, терпишь... Я был в головном дозоре с тремя товарищами. Они бросили меня. Начали мы подъезжать к опушке леса, а там скрывались "его" главные силы. Открыл "он" по нас огонь. Лошадь моя пала, я пустился бежать за товарищами, но куда за ними поспеть? Остался один на поляне... Налетает на меня эскадрон конницы и атакует меня. Тут я получил первую рану. Вот, в левое плечо... Связали мне руки назад, привязали к уздечке и потащили. Тащили, пока не оборвался. Начал я вставать, в это время шашкой замахивается и разбил мне голову. Я и повалился. Тогда меня еще ударили пикой в левый бок, около подмышки. В сердце метили, да не попали, я остался жив. Видят, что я жив, снова бьют пикой, в другое плечо. Я ткнулся носом в землю, лежу, не шевелюсь. Как вдруг два выстрела. В правую руку, вот - ниже локтя. Я сознания и лишился. Только к вечеру пришел в себя, не знаю, где нахожусь, чувствую себя слабым. В скором времени проходит одна наша пехотная рота, солдатик заметил меня, подбежал, раздел донага, хотел перевязать, как тут "он" открыл огонь, пехота побежала, я и остался голым... Все, терпение мое кончилось, Я решил скорее умереть и пошел по линии фронта. Но ни одна пуля не задела меня, хотя и осыпали, как градом. Видать, предел наступил. Так я брел, неведомо куда, а утром меня подобрали... Вот опять смерти жду.
Этот раненый кавалерист тоже был из последних. Чем мог ему помочь Крымов?
- Сейчас я скажу доктору, - пообещал Крымов, понимая, что этого мало.
- Эй, санитары! Сюда! Живо! - крикнул он.
- Жалеете вы нас, ваше благородие, - сказал раненый. - И других надо бы скорее. Прикажите им...
- Как тебя зовут? - спросил Крымов. - Тебя представят к кресту.
- Михалушкин Никита Бонифатьевич.
- Прощай, Никита Бонифатьевич. Даст бог поправишься, еще послужишь.
* * *
Филимонов вернулся в Остроленку, когда в штабе армии уже несколько часов было известно о трудном (неожиданно трудном!) бое у Мартоса и помощи со стороны Клюева. Поэтому вчерашний спор принимать или не принимать директиву Жилинского теперь утрачивал неопределенность. Отныне к угрозе слева, от Лаутенбурга-Гильгенбурга, прибавлялась угроза, и тоже слева, силою до полутора корпусов! Филимонов докладывал командующему с глазу на глаз, передал выражения Жилинского дословно, как и было велено.
Александр Васильевич покраснел, задышал часто и шумно. Дремлющая в нем астма стала приподнимать его широкую грудь, полезла наружу.
Филимонов уже знал об изменении обстановки, но молчал, не намеревался говорить никаких слов сочувствия.
- Он нас подстегивает, - сказал Самсонов. - Благодарю вас. Можете идти.
Филимонов не уходил.
- Что еще? - спросил командующий.
- Мне ведомо, что генерал Мартос самовольно приостановил движение своего корпуса.
- Да, бой был тяжелый.
- Я думаю, он хочет облегчить неизбежный поворот армии к западу, сказал Филимонов. - Но если Яков Григорьевич на такой поворот не согласится?
- Тогда все мы будем должны обратиться за ответом к своей чести! резко произнес Самсонов.
* * *
Командующий армией ждал ответа из штаба фронта. Ни у кого, даже у Постовского, не было сомнений, что сейчас надо требовать и требовать. Однако в телеграмме Жилинскому решительных выражений не было, Самсонов не хотел обострять до крайности. Да и что в конце концов, неужели Яков Григорьевич не понимал угрозы, нависающей над армией?
Самсонов торопил: нет ли ответа, и один раз сам вышел в аппаратную. Ответа все не было.
В приемной Самсонов заметил на столе яркие плакаты, остановился, стал разглядывать. На одном плакате был изображен донской казак на коне - розовые щеки, черные усы, красные губы, смоляной чуб. На другом - кухонная полка, где были нарисованы в карикатурном виде все участники европейской войны, и сбоку напечатаны стихи, довольно забавные:
На полке буфетной
Лишь вечер настал
Сосискою венской
Был поднят скандал.
Прижал ее с кашей
Наш РУССКИЙ горшок:
"Подвинься, сестрица,
Хотя б на вершок".
Вскричала сосиска:
"Обид не снесу!"
На помощь позвала
К себе колбасу.
А та отвечала;