Водители

– Это третий случай, – внушительно повторил Поляков, – больше допускать нельзя.

– Больше не будет, Михаил Григорьевич.

– Надеюсь. Но с автобуса я вас вынужден снять. Примите грузовую машину.

– Я на грузовую не согласен, Михаил Григорьевич. У меня первый класс.

– О классе говорить не будем! Водитель первого класса не поставит в гараж пепромытую машину. Я не могу оставить лучший автобус в таких неряшливых руках. Идите и принимайте номер «24-26».

Максимов перебирал в памяти грузовики. Чей это номер «24-26»? Зайцева, Никифорова, Копылова?.. Вдруг он вспомнил… Не может быть! Он посмотрел на Полякова:

– «Колдун»?

– Да,

– На смех выставляете?!

– Почему на смех? Машина как машина. Конечно, не новая, но у нас новых нет.

– Не сяду я на «колдуна», – угрюмо проговорил Максимов, – лучше с базы увольте.

– У меня нет оснований увольнять вас.

– Я заявление подам.

– Это дело ваше. А пока будьте любезны принять машину.

Всю остроту удара Максимов ощутил не в кабинете директора и даже не тогда, когда увидел свой автобус, медленно переваливающий через бревенчатую выпуклость на выезде из ворот, – кто-то другой уже поехал на линию, – а когда подошел к «колдуну».

Самая древняя в гараже, эта машина, как значилось в паспорте, была выпущена с автозавода в 1934 году. Но с того времени на ней сохранилась только рама. Остальные агрегаты уже несколько раз заменялись. Еще до войны в аварии была разбита ее кабина. Новой в запасе не оказалось, и взамен поставили кабину от списанной машины другой марки. Узкая кабина рядом с высоким кузовом, наращенным для перевозки легковесных грузов, придавала машине необычную и смешную форму. Какой-то гаражный острослов назвал ее «колдуном»: сколько, мол, ни колдуй над ней, все равно не заведешь. Ее использовали для перевозки хозяйственных грузов, стажировки курсантов, вывозки мусора и снега. На ней работали только молодые водители. И сейчас сменщицей Максимова оказалась Нюра Воробьева, миловидная девушка в рабочей куртке, из кармана которой торчали концы почерневшей ветоши. Она стояла у машины, перебирая разложенный на подножке инструмент. Рядом переминался с ноги на ногу механик Потапов.

– Петру Андреевичу! Прошу, не отходя от кассы. – Нюра протянула руку к инструменту, приглашая этим жестом проверить его.

Максимов мельком взглянул на подножку.

– Ладно, собирай.

– Есть собрать! – Она сложила инструмент в клеенчатую сумку с множеством карманчиков для разных ключей.

– Пробовать будешь? – спросил Потапов.

– Чего тут пробовать! Нюра, будь другом, сходи за путевкой.

Нюра удивленно посмотрела на него:

– Сейчас!

Она заложила сумку под сиденье и побежала в диспетчерскую.

– Давай акт, Иван Акимыч! – обратился Максимов к механику.

Потапов тоже с удивлением взглянул на Максимова, протянул ему приемо-сдаточный акт, который тот, не глядя, подписал.

Максимов отлично понимал эти взгляды. Потапов и Нюра предполагали, что он не выедет на «колдуне», начнет придираться к машине, потребует устранения действительных или мнимых дефектов, будет волынить, пока Поляков не отменит своего решения.

Да, так они, конечно, думали. Но нет, ошиблись, дорогие товарищи!

Торчать в гараже, быть предметом снисходительного сочувствия и насмешек, шататься из угла в угол, мозолить всем глаза. Нет, извините! Завтра он подаст заявление об уходе, а пока пройдет положенный двухнедельный срок, отработает на этой развалине. Ему теперь все равно, на чем работать.

С путевкой в руках прибежала Нюра. Энергично взмахивая кулаком, быстро заговорила:

– Не хотел давать. Пусть, говорит, сам идет. Я его взяла в шоры.

И оттого, что крикливая Нюрка поняла причину, по которой он не хотел идти в диспетчерскую, и была довольна тем, что выручила его, у Максимова стало легче на душе. Славная девушка!

– Ну, ни пуха ни пера! – сказал Потапов и пошел в гараж.

И ему Максимов был благодарен за то, что он ни словом не упомянул о случае с автобусом. Ведь подвел его Максимов, а вот, гляди, ни слова не сказал.

Подошли три грузчика.

Одного из них, бригадира Королева, Максимов видел на собраниях и слышал о нем как о лучшем стахановце среди грузчиков. Коренастый крепыш лет под тридцать, с бритой головой и голубыми глазами, он, как и оба его товарища, был в брезентовом костюме.

– По коням! – весело крикнул Королев.

Оба грузчика влезли в кузов. Королев взялся за заводную ручку и выжидательно посмотрел на Максимова.

«Подгоняет», – подумал Максимов и не стал спешить: на машине он хозяин.

Он вдруг начал осмотр машины. Нюра шла за ним и, оправдываясь, говорила:

– Драндулет ничего. Тормоза подходящие. Ножной, правда, слабоват, зато ручной «мертвый». Аккумулятор новый, я уж его берегу, стартер не гоняю, да и заводится с пол-оборота.

Максимов влез в кабину, не спеша огляделся, поставил рычаг коробки скоростей в нейтральное положение, чуть вытянул подсос, подкачал ногой бензин и, включив зажигание, кивнул через стекло Королеву: «Давай!»

Королев нагнулся, сильным рывком дернул ручку кверху. Мотор зарычал. В ту же минуту Королев очутился в кабине.

Максимов нажал сигнал, издавший хриплый, двойной, нечеткий звук.

– Подрегулировать надо, – сказала Нюра. – Никак электрика не допросишься.

Отрегулируем, – сказал Максимов. – Ну бывай!

Нюра вытянула руки жестом, обозначающим: «Путь свободен». «Колдун» медленно выехал за ворота.

Глава седьмая

Тимошин задумчивым взглядом проводил машину, на которой выехал Максимов, и отошел от окна.

Директор поступил правильно. Такая небрежность не прощается даже стажеру, тем более ее нельзя простить опытному водителю. Но Тимошин сознавал, что проступки Максимова не случайны.

Оба они, мечтая стать шоферами, поступили на базу после семилетки. Но шофером стал только Максимов. Тимошина перевели в ученики к токарю. Поляков, тогда еще механик, отказал ему в посылке на курсы шоферов.

– У тебя руки не для баранки, – сказал Поляков. – Шофером любой может стать, а токарь – это инженерная специальность. Работай, потом спасибо скажешь.

Для Тимошина потянулись годы обучения мастерству, а Максимов сразу стал заправским шофером.

Добродушный, общительный, беспечный, Максимов со всеми жил в ладу, ко всему отно-сился легко, все ему сходило с рук. За его балагурством не трудно было обнаружить природный ум и смекалку. Он был весел, добр, щедр, но все это шло не от избытка душевных сил, а от бессознательного ощущения, что с этими качествами легче жить. Он хорошо зарабатывал, любил посидеть в компании, заглянуть в ресторан, нравился девушкам. Считал, что большего ему не надо. Окончил вечернюю школу механиков, но продолжал работать шофером. Не хотел отвечать за других – достаточно, что он отвечает за самого себя.

«А, Петька Максимов, да он всегда такой!», «Ну и Петька, черт!», «Да ведь это Максимов, с него взятки гладки!» – так обычно говорили все. И Тимошин тоже считал, что Максимов именно и есть «такой», что с него взятки гладки, его не переделаешь, с него много не спросишь, работает неплохо – и ладно!

Этой снисходительности Тимошин теперь не мог простить себе.

Поляков в свое время правильно угадал в Тимошине прирожденного мастера – мастера «золотые руки».

У него был острый взгляд часовщика, аккуратность ювелира, пальцы музыканта, тонкие, цепкие, проворные. Он обладал способностью видеть в вещах то, чего не замечали другие. Беря в руки болванку, он мысленно разрезал этот кусок металла, проводил невидимые пунктирные линии, строил десятки комбинаций. Этот человек ощущал сотые доли миллиметра. Вещи любили его и раскрывали ему качества, скрытые от других, он давал им жизнь.

По тому, как человек держит молоток, ключ, напильник, паяльник или фуганок, по тому, как он обращается с деталью, по его движениям, рассчитанным или, наоборот, нерасчетливым, по отделке деталей, по рабочему месту, костюму, сноровке Тимошин определял не только квалификацию человека, но и его характер. Он понимал любого мастера, будь это токарь, как он сам, или слесарь, медник, сварщик, кузнец, шофер, резинщик или маляр. При виде аккумуляторных банок и свинцовых пластин, аккуратными рядами стоявших на полках электроцеха, ему хотелось самому собрать такой же блестящий ящичек, хранящий в себе запасы чудодейственной энергии. Хорошо, со вкусом выкрашенный автобус, отражающий нa своих блестящих крутых боках яркое солнце, радовал его глаз, как радует глаз художника талантливо написанная картина.