Суд скорый

Жена Залогина, крепкая светловолосая женщина с ранними морщинами на широком плоском лбу, старательно занавесила окошко, придвинула к столу табуретки.

- Садись, Наталья. Рассказывай, - сказал, гася цигарку, Залогин. - С Иваном что?

- Вот сын расскажет...

И опять Ванюшка повторял то, что рассказал матери.

Залогин слушал молча; огромные шершавые его руки неподвижно лежали на столе. Когда Ванюшка замолчал, Залогин встал, прошелся по комнатке, огромная тень проползла по стенам и потолку. Потом он снова закурил и сел.

- Тут слов нет, Наталья, - протянул наконец Залогин, окутанный ядовитым дымом. - Все, что может помочь Ивану, используем. И хотя веры моей этим цепным псам никакой нету, кто знает, ведь и среди ихнего брата не все же слепые, не все же без совести... Авось и вызволим Якута...

И тут Ванюшка не выдержал.

- Дядя Матвей! - боясь поглядеть на мать, глухо сказал он. - Присухин еще сказал, что бате обязательно... веревка... Он... он за собой вины не признает. И молчит... не выдает...

Наташа судорожно вцепилась побелевшими пальцами в край стола.

- Какая?.. Какая веревка?!

Залогин хмуро посмотрел на Якутову, выразительно провел ребром ладони по шее. И Наташа откинулась к стене, стала белая, как известковая стена за ее спиной, зажала ладонями рот, чтобы не закричать.

- Цыц! - прикрикнул на нее Залогин. - Мать, подай ей испить!

И пока Наташа пила, в комнате было тихо, только слышалось лязганье зубов Наташи о железный край прыгавшего в ее руках ковша.

Потом Залогин снова заговорил:

- Денег, конечное дело, этому хмырю дать надо. Помощь там не помощь, а из первых рук знать будем, как суд Ивану идет... Что касаемо веревки, думаю, просто хмырь цену набивает, чтобы побольше попользоваться. Не может же быть, чтобы к виселице, никак не может такого быть! Ну, срок, конечное дело, обязательно дадут. Бежать ему с этапа ли или уж с места - дело само покажет. Документы мы справим, есть в Иркутске такой дока - любую печать, любую бумажку мастерит. Уедет Иван куда подальше, в работу определится, а после и вы, Наталья, к нему переберетесь, как поостынет трошки лютость эта. А там, глядишь, и новая революция рядышком, тогда наша окончательно возьмет, тогда мы им суд чинить станем за все их злодейство, за всю кровь рабочую.

Он с минуту молчал.

- А что касаемо деньжат, Наталья, поговорю я с братвой, наскребем кой-чего... И ты у сродников прихвати - кто знает, сколько они за Иванову жизнь затребуют. И мне обо всем знать давай - будем побег думать... По секрету сказать, с этими столыпинскими вагонами иногда неплохие ребята ездят, глядишь, и спроворим чего. А уж если нет, с места будем что-нибудь придумывать. Ежели ссылка - совсем пустое дело. В прошлые годы сколько мы разного народа с Красноярска, с Енисейска да Якутска в Россию перевалили... - Он встал, отогнув уголок рядна, выглянул в окошко. - Вроде поскребся кто. Вы, Наталья, шли - у дома никого?

- Нет, Матвей Спиридоныч, вроде никого не было...

- Ну и добро... А то ведь все надзирают, все надзирают, сволочи. Просто дышать не дают.

- За совет спасибо, Спиридоныч.

- Ладно тебе пустое балабонить! Что Иван молчит - молодец. Развязал бы язык, сколько бы народу нашего полетело!

Утром на другой день Наташа отнесла в тюрьму передачу, и ее приняли. Этот факт, мелкий сам по себе, окрылил и мать, и сына. Им стало казаться, что теперь все страшное позади - значит, не такой уж отец "злодей", не такой жестокий будет ему суд.

- Стало быть, правду Василий Феофилактович говорит: есть у него сила в тюрьме... Видишь, сынка, без слова приняли - это его дело. Отнесем ему денежек - побольше бы набрать только, - передаст он кому след, и облегчат батину долю. Ежели ссылка, так, бог мой, на край света поедем Наши-то руки семью где хошь - хошь в самом аду - оправдают, обработают... Ванюшка, а ежели тебе нынче в завод не пойти? А? Пошли бы к дяде Степанычу и к тетке Лукерье вместе. Одна-то я приду - не то. А ты - все же дите, родная кровь.

Но потом рассудили, что Ванюшке идти на завод надо: мастер и так сколько раз придирался - выгонят в два счета, а как-никак рублей до двадцати в дом мальчишка приносит.

И Наташа пошла к родным мужа одна.

Брат Ивана, портной, построил себе в прошлом году небольшой новенький дом; три окошка выходили в палисадник, украшенные резными, похожими на кружева наличниками. Парадное крылечко спускалось пятью ступеньками прямо на улицу, но по нему, видно, не ходили - белел нетоптанный снег; точеные перильца и балясины блестели свежей голубой краской. На окнах пузырились белые кисейные занавески, зеленели неизменные герани.

На стук в калитку вышел сам Степаныч в накинутом на плечи черном романовском полушубке, в высокой каракулевой шапке.

Когда увидел Наталью, в худом лице его что-то дрогнуло, глаза через плечо Наташи бегло оглядели уличку из конца в конец.

- А?! Кинстентиновна?! - удивился он, поспешно отступая от калитки и давая ей пройти. - Заходи, заходи, свояченя... Давненько, давненько... И что-то исхудала ты, милая, с лица вовсе спала... Детишки-то здоровы? Бог милует?!

Заперев калитку, Степаныч пошел впереди Натальи, говоря на ходу:

- Моей супружницы дома нету, к своим старикам на денек, значит, в город Белебей подалась, так что я бобыльничаю, сирота, можно сказать... Н-да... Снежок-то вот метелкой обмети, милая...

Из передней прошли в большую комнату, где вдоль глухой стены стояли широкие портновские нары; на них валялись куски синего и зеленого сукна, сверкал черный коленкор, блестели тонкие острия ножниц.

Над нарами висел в недорогой раме цветной портрет царя в военном мундире, при погонах и при сабле. В переднем углу блестел фольгой и латунью иконостас.

- Вот тут и садись, милая, - приговаривал Степаныч, смахивая со стоявшей рядом с нарами табуретки лоскутья материи. - Тут вот и садись, милая... Стало быть, живешь не тужишь? Это хорошо, милая, хорошо, бога благодарить надо! Детишки, глядишь, скоро в возраст войдут, тоже копейку в дом понесут, сразу тебе облегчится.

Сухие, худые руки Степаныча не находили себе покоя, то разглаживали сукно на нарах, то смахивали невидимую соринку.

- Я ведь к вам, Степаныч, с бедой да с нуждой пришла, - сказала Наташа чуть слышно. - Ваню заарестовали. Сюда привезли. В тюрьме содержится...

Степаныч подпрыгнул на месте, лицо его странно напряглось, губы болезненно дрогнули.

- Привезли? - задыхающимся шепотом переспросил он. - В тюрьму?

Мелко семеня, он пробежался по комнате, глянул в окно, затем снова пробежался из угла в угол.

- Я говорил! Я завсегда говорил: поберегись, брат, вернись на путь. В тюрьму ворота широкие, назад - щель. Не послушал, а? Не послушал! А ведь и в нем, Наталья, талант к портновскому делу. Жил бы, как люди, иголкой заработать всегда можно. Теперь и купец вон, и всякий чиновник, даже, сказать, четырнадцатого классу, и тот норовит, чтобы шинель или вицмундир тонкого сукна. Или ежели с умом, и полицейскому начальству, и тому же тюремному справная одежа требуется. Вон в прошлом годе я штаб-ротмистру Плешакову мундир работал - очень даже довольные остались. Я тебя, говорят, Степаныч, всем нашим господам рекомендовать стану: шов у тебя ровный и чистый... Даром что чиновник большого звания, а в шве понятие имеет не хуже нашего брата... - Степаныч с разбегу остановился перед Наташей. - И как же он? Надеется?

Наташа сидела неподвижно, сцепив на коленях пальцы.

- Помощь ему требуется, Степаныч. Надзиратель Присухин сказывал...

- Василий Феофилактович? Знаю, знаю, как же! В шашки мы с ним сколько разов игрывали. Ну, по правде ежели да без похвальбы - не силен он в шашки-то, куды ему супротив меня. Нету в нем того зрения, чтобы... Степаныч замолчал на полуслове. - Ты чего это, Наталья? Слезы-то здесь к чему? Я же тебе сколько разов предупреждал: гляди! А ты? Нет в вас, в бабах, понятия, что к чему. Говорил? Ну скажи: говорил?