Страница 8 из 56
5. ПРОВОДЫ
В тот вечер в квартире Андреевых побывало немало знакомых. Пришли посидеть на прощание друзья Андрея с женами и невестами, с родителями, заходили соседи - словом, люди, с кем можно откровенно, по душам, поговорить.
Бранили жизнь, охали, вздыхали. Шуточное ли дело - провожать молодых на фронт, может, на верную смерть! Вон сколько детишек осиротила война! Сколько матерей, невест и вдов глаза по убитым выплакали! Сколько искалеченных - безногих, безруких да навечно слепых - клянчат милостыню по улицам и толкучкам!
И хотя газеты взахлеб трубили о героизме доблестного российского воинства, о прорыве и победном наступлении на Юго-Западном фронте генерала Брусилова, калеки-воины рассказывали и совсем другое.
Шепотом передавали, как отказались идти в атаку солдаты 2-го Сибирского корпуса и как за это двадцать четыре рядовых 17-го полка были расстреляны перед строем по приговору военно-полевого суда. С оглядкой рассказывали, что все чаще, воткнув винтовки штыками в землю, братаются наши и немецкие солдаты.
Вначале, само собой, собравшиеся пожелали уезжающим на фронт вернуться живыми и невредимыми, чтобы не оборвалась слишком рано молодая их жизнь.
Потом старики принялись вспоминать русско-японскую войну - у многих еще свежа была в памяти, - поминали Порт-Артур, Цусиму, трагическую гибель "Варяга", спели в полный голос: "Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает!" Что ж, такую можно и в полный: законная, не запрещенная.
Матери, жены и невесты уходящих на фронт, конечно, плакали, обнимали своих ненаглядных, но парни не позволяли себе распускаться. Поживем, как говорится, увидим: земля-то все заметнее трясется под ступеньками императорского трона. Авось вот-вот она и грянет, долгожданная революция!
Сидя рядом с Сашей Киреевым, подручным отца, Пашка не сводил глаз с брата, с трудом удерживая слезы. И лишь изредка вскакивал, чтобы отпереть дверь вновь пришедшим. Хотя к такому прощальному застолью не посмели бы придраться надзирающие за порядком дотошные околоточные и городовые, входную дверь Андреевы все же держали на крюке: не всяким ушам положено слушать то, что здесь говорено.
А говорено было о многом наболевшем и изранившем душу: о голоде, с каждым месяцем все сильнее давящем рабочие семьи, о каторжных условиях труда, о несчастном случае на Бромлее, о злобных мастерах, штрафующих за любую провинность, за малейшую оплошность.
Сетовали и на то, что последний год, третий год войны, парней призывного возраста стали брать в армию и с военных заводов, и в первую очередь тех, кто дерзит и перечит заводскому начальству, кто взят на заметку полицией... Сынков богатеев, чиновников и попов, совершенно бесполезных на заводах, только прячущихся от военной службы, тех не тревожат. Отцы их отлично знают, кому нужно "сунуть в лапу", чтобы сыну не забрили лоб.
Когда ходики над кроватью в углу пробили десять, старики наговорились, а матери и девчата наплакались досыта. Думалось, время позднее, больше уж и не заявится никто, затянувшуюся вечеринку пора кончать. Тем более что завтра трудный, тягостный день. Беда-то, она и в том, что по "временному положению военной поры" никому из работающих на фабриках и заводах невозможно и часа прогулять. Значит, не доведется проводить сына до вокзала.
Кто-то из кузнецов, дружков Андреича, глянул на часы, поднялся уходить, но в дверь постучали. Переглянувшись с Андреем, отец кивнул Пашке:
- Открой!
Каковы же были радость и удивление Пашки, когда в полутьме подвального коридорчика серебряно блеснули стеклышки пенсне, похожие на стрекозиные крылышки. Не обманула, пришла!
- Можно? - спросила Люсик.
Из-за плеча девушки выглядывало рябоватое лицо Столярова. Сидевшие за столом молча всматривались в едва различимые тени у порога, но Андрей узнал голос Люсик. Опрокинув табуретку, вскочил, бросился к двери.
- Люсик! Алеша! Все-таки не позабыли!
- Забывать в горькую минуту друзей не в наших правилах! - отозвалась Люсик, протирая на пороге запотевшее пенсне.
Пашка отступил, пропуская пришедших, и Люсик, надев пенсне, шагнула в скупо освещенную квартиру.
- Не помешали? - спросила, сдержанно поклонившись.
В последние месяцы старик Андреич не раз, уходя со смены, замечал у проходной тоненькую, стройную фигурку девушки - такая нерусская, "не заводская, не нашенская", она сразу бросалась в глаза.
Перекинувшись десятком слов с ребятами из литейного и кузнечного, с девчатами из формовки, Люсик неприметно исчезала, будто растворялась в заводской толпе. С Андреем она всегда приветливо здоровалась.
На вопросы отца - кто да что? - Андрей нехотя пояснил: студентка из Коммерческого. Дескать, ведет с рабочей молодежью разрешенный властями кружок, обучает грамоте, арифметике, рассказывает историю России.
Острым рабочим чутьем Андреич угадывал, что вряд ли о славе трехсотлетней династии Романовых да татарском иге беседует с заводской молодежью строгая девушка, - не иначе, здесь политика примешана. Но о своих догадках старый кузнец помалкивал.
И сейчас, обрадованный появлением неожиданных гостей, грузно поднялся, шагнул навстречу.
- В нашем доме, а вернее сказать, в этом ершиновском подвале, пока мы в нем ютимся, добрым людям всегда рады! Милости прошу к убогому шалашу!
- Мы попрощаться с Андрюшей и его товарищами пришли. Агатово-черные глаза внимательно щурились за стеклами пенсне.
Мать суетилась у стола, обмахивала фартуком табуретки. Люсик и Столярова она видела впервые, но по радости Андрея, по приветливости мужа понимала, что пришли желанные гости.
- Там у меня сковородка картошечки жареной припасена, приговаривала она, вытирая стол. - Чайку вскипячу, пусть и военного времени, из морковки сушеной, а всё будто чай...
- Не егози, мать! - остановил ее Андреич. - Чайку, само собой, поставь, а за бедность нашу пролетарскую, кто рабочую жизнь понимает, тот не осудит.
- Да нам и не надо ничего! - засмеялась, снимая снова запотевшее пенсне, Люсик. - Мы сыты! Хотя и в студенческой кооперативной столовке, Андреевич, не слишком-то богато. Сами понимаете, третий год войны!
Без пенсне близорукие глаза девушки смотрели по-детски беззащитно и доверчиво.
- Как не понять! Садись-ка, барышня, сюда, рядышком со мной, потянул Люсик за руку старый кузнец, придвигая поближе к себе табуретку. - Вот так.
Он пристально, но ласково всматривался в милое, матово-загорелое лицо.
- Картошечкой, однако, не побрезгуйте, чем богаты, тем и рады!.. Что зашли нынче, в горестный день, за то великое вам спасибо! Я ведь вот о чем собирался еще, об тебе, барышня, с Андреем потолковать, да как-то не успел: уж больно срочно понадобился сынок на защиту царю и православию.
Что-то в голосе Андреича насторожило Люсик и Столярова, они переглянулись. Принимая от хозяйки вилку, Люсик вопросительно улыбнулась:
- Что же могли вы обо мне толковать, Андреевич? - Темные глаза девушки блестели любопытством.
Старый кузнец не спешил с ответом. Неторопливо свернул самокрутку, привстав, прикурил от лампы на столе и, пуская в сторону от девушки дым, отгоняя его ладонью, заговорил медленно и серьезно:
- Вот о чем, дорогая барышня! Хотя ты и не нашей рабочей косточки, но парням и девчатам на заводе вроде пришлась по душе. От многих доброе о тебе слышал. Тебя Люсей звать, что ли?
- Да. Если по-русски, то Люсей.
- Так слушай меня, Люсенька черноглазая! Не приходи ты больше к воротам Михельсона. Поняла?
Опять Люся и Столяров переглянулись. Сведя брови в одну полоску, рассеченную морщинкой, Люся отложила вилку и с обидой посмотрела на Андреича.
- Интересно! Это почему же мне не приходить к вашему заводу?
Не торопясь, затянувшись, кузнец сказал веско и строго:
- Потому, дорогая барышня, что уж больно приметная! И не одни рабочие ребята на тебя глаз кладут, а и другие-прочие. Как раз вчера мастер будто мимоходом справлялся. Видел, как вы с Андреем у ворот балакали. А уж вреднее этого хозяйского прислужника на всем Михельсоне не сыскать. Смотри, подошлют к тебе полицейского хмыря в латаном рабочем пиджачке, и придется ворон из-за тюремной решетки считать... Не попадись ты, милая, по молодости да по неопытности своей на полицейский крючок!..