Пашкины колокола

Пашка продолжал молчать.

Да, если Танька донесет отцу о Пашкиной дружбе с цепным псом, все так и получится, как она пророчит... В другое время Пашка, может, и нагрубил бы Таньке, выбранился, сплюнул сквозь щербатый зуб и пошел бы прочь. Но сейчас так сделать не мог: в сарае-то, за поленницей листовки!

- Ну, что молчишь, ровно каменный! - торжествующе спросил Танькин голос у него над головой. - Напугался? Душа в пятки ускакала? Я-то думала - смелый!.. Да не бойся, не скажу!

Окно над Пашкиной головой со звоном захлопнулось.

Неожиданная перебранка и обидела Пашку - он же не трус! - и в то же время успокоила: Танька ничего о листовках не знала. Да и откуда ей знать? И никому - хотя бы сегодня - о его дружбе с Лопухом не скажет! И то добро! А о нем, о Пашке, пусть думает, что хочет!

Он торопился, все бегом да бегом. Но пока добежал до Хамовнических казарм, произошла еще одна неожиданная встреча.

За Калужской площадью, на углу Крымского вала, натолкнулся на Семена Ершинова вместе с его сынком Степкой. Суматошились на улице у чьих-то ворот и что-то громоздкое - вроде картину в позолоченной раме - старались протащить сквозь калитку. Тут же суетился известный всему Замоскворечью художник Зеркалов, выгнанный за непотребное поведение из Строгановского училища, тот самый, у кого Гдалька подрабатывал свои грошики.

Щупленький, с реденькой рыжей бородкой, художник старался помочь Ершиновым просунуть картину сквозь калиточку. Полотно было широкое и высокое, побольше человеческого роста. Ершинов, багровея от натуги, кричал на сына и на художника, только мешавшего, путавшегося под ногами.

Этого всегда полухмельного, суматошного человечка Пашка сотни раз видел возле ресторана Полякова и пивнушек. Испачканная разноцветными красками блуза, похожая на женскую кофту, протерта на локтях, рукава давно обтрепались. Но это не мешало художнику бахвалиться и куражиться. Подвыпивши, он вставал где-нибудь на людном перекрестке и, колотя себя кулаком в грудь, во весь голос кричал мало понятное Пашке - что-то о великих художниках, об искусстве, о себе.

Сейчас Зеркалов, трезвый и возбужденно-радостный, забегал то с одной, то с другой стороны Ершинова, пытаясь помочь. Измазанные охрой и синькой руки мелькали и воздухе, словно крылья диковинной птицы.

Подойдя, Пашка разглядел, что на огромном полотне в полный рост яркими красками нарисован царь Николай Второй в парадном военном мундире. Самодержец милостиво таращил по-девичьи огромные голубые глаза, заложив правую руку за борт мундира.

Такие портреты Пашка видел чуть ли не во всех магазинах и лавках Замоскворечья. Они красовались над прилавками и в простенках окон, наглядно подтверждая любовь и преданность хозяев помазаннику божию. Само собой, отпечатанный на картоне портрет можно было купить в любой мелочной, галантерейной лавчонке. Но с некоторых пор в Замоскворечье каждый уважающий себя купец желал иметь в торговом заведении портрет самодержца, написанный красками на полотне. Особый шик! Доказательство процветания торговли и преданности престолу!

Сквозь зарешеченное окно ершиновской лавки Пашка каждый день видел портрет царя, написанный рукой Зеркалова. Но тот был поменьше нового, да и потускнел от времени. Не одно поколение мух, населявших летом Арсеньевский переулок, оставило на лице и мундире императора свои следы.

Вполне понятно, никто не увидит ничего особенного в том, что в трудные для отчизны военные годы патриот Ершинов такой покупкой подтвердит верность царскому дому. "Да почиет на вас благодать всевышнего!" - изрек бы, наверно, отец Серафим, если бы оказался сейчас здесь.

Пока Пашка разглядывал портрет, Ершиновы с помощью художника протащили драгоценную ношу сквозь калитку и остановились, отдыхая. Сняв картуз, Семен Семеныч вытирал платком вспотевший лоб.

В глубине двора Пашка увидел покосившийся двухоконный флигелек, сарай и прислоненные к его стене чистые холсты и новые портреты. Он невольно усмехнулся, вспомнив, как недели две назад встретил Зеркалова на Плющихе. Тот шел от свалки на пустыре и нес на плече ободранный портновский манекен, видно выброшенный за ветхостью. Зеркалов попросил Пашку донести манекен до мастерской. Пашке было любопытно: зачем понадобилось художнику это старье, давным-давно отслужившее свой срок? Он помог Зеркалову дотащить одноногий манекен до калитки и, прощаясь, спросил:

- Зачем вам, дяденька, эдакое чучело? На дрова, что ли?

Зеркалов посмотрел на Пашку с осуждением.

- Ты профан в искусстве, мальчик! - строго сказал он. - Художнику нужна модель, натура! У меня есть хоть и старенький, но настоящий полковничий мундир, вроде царского. Надену его на это подобие человеческого туловища, и мне легче будет написать каждую деталь, каждую складку. Ну, да что я объясняю, все равно тебе не понять!..

Ершиновы двинулись дальше. Помогая нести портрет, Зеркалов почти не закрывал рта.

- Вы, ваше степенство, - выкрикивал он, - смею сказать, стали владельцем произведения подлинного искусства! Рядом с вами живет и творит истинный художник, незаслуженно погребенный в зловонной яме нищеты и злословия! Да, да! Клянусь преждевременными сединами, ваше степенство...

- Да уймись ты, ради бога! - перебил Ершинов. - Тебе заплачено с лихвой, беги, пропивай мои трудовые! Ночевать-то, поди-ка, опять в околотке будешь?!

- Что вы, ваше степенство! Как можно! Не принимайте на веру наветы, ибо они есть горький удел всякого художника! Премного благодарен за благородство души вашей, за щедрость. Ибо сумели отличить жемчужину от мусора и обрели сокровище, коему суждено...

Зеркалов споткнулся о тротуарную тумбу, чуть не упал, но удержался на ногах. Застыв в горестной позе, прижав к груди рябые от красок руки, смотрел вслед Ершиновым, призывая к состраданию толпу, собравшуюся к этому времени вокруг.

- Зрите и устыжайтесь, рожденные ползать! Ибо так уносят мое детище, клок истерзанной души...

Кругом хохотали. А Пашке почему-то стало жалко растрепанного, перепачканного красками человека. Чем-то Зеркалов напомнил ему посаженного на цепь Лопуха.

- Брось трезвонить-то, пономарь его величества! - крикнул проходивший мимо рабочий. - Вон, гляди, у Полякова свежее пиво выгружают!

Внезапно успокоившись, Зеркалов деловито ощупал внутренний карман толстовки, махнул рукой и вприпрыжку отправился к ресторану.

Браня себя за напрасно потраченное время, Пашка побежал дальше. Шут с ним, с художником! Сейчас он зальет себе зенки пивом и примется шуметь на всю улицу. Потом снова отправится малевать бесчисленных самодержцев... Как там в листовках про царя сказано? Надо тебе, Пашка, оставить на память хоть один листочек. Слова-то какие, прямо огнем жгут!

А ребята заждались, проголодались небось! И впереди - бессонная трудная ночь!..

11. НОЧНАЯ ГРОЗА

К вечеру собралась гроза.

Вероятно, то была последняя в году, порядком запоздавшая летняя гроза. Но, судя по давящему, зачугуневшему небу, она сулила и громы-молнии, и потоки ливня. Точно клубы дыма над пожарищем, грудились тяжелые тучи вокруг золотых куполов Кремля, за Москвой-рекой.

И верно: вскоре черный навал туч вдали уже вспарывали изломанные зигзаги молний. Гром грохотал, будто тысячи грузчиков катали по булыжным мостовым огромные железные бочки.

Отгоняемые от забора окриками часовых, подыскивая кров от надвигающейся грозы, Пашкины дружки забрались в бывший склад шелкоткацкой фабрики Жиро, напротив казарменных ворот.

С начала войны спрос на шелка упал, половину цехов фабрики закрыли. Часть складов готовой продукции пустовала и не охранялась второй год. Да и охранять там стало нечего: голые стеллажи, брошенные где попало тележки для перевозки товара, потемневшие катушки из-под китайского и японского шелка. Если кто из жителей и забирался сюда, то лишь затем, чтобы утащить какую-нибудь деревяшку на дрова. В дальнем углу склада обнаружилась крутая лестница на чердак, из слухового окошка которого весь двор Хамовнических казарм как на ладони.