Страница 28 из 30
16
"...Правда всегда правда, какая она ни есть. Я старый
человек, верующий, выдумывать не хочу. Ваш воин не произносил
громких слов. Умирал он трудно, но, однако же, достойно. Еще до
того, как его принесли в монастырь, где в полдень 22 июня
находилось какое-то немецкое воинское подразделение или часть,
кажется, во главе с майором, я лично слышал хвалебные слова в
адрес вашего воина. Он отправил на тот свет много фашистовцев, и
немецкий майор говорил во всеуслышание, что с такими воинами, как
этот русский, он бы победил любого противника. Еще я собственными
ушами слышал, как майор, когда ему было велено выкатить против
русского пушку, ответил, что не желает стать посмешищем...
Мы, обитатели монастыря, были свидетелями отправки трех
специальных групп фашистовцев для захвата сражающегося советского
пограничника, но ни одна из них не вернулась.
На второй день войны майор отправил четвертую группу и
повелел доставить к нему советского пограничника... Он был очень
плох: бредил, в горячке звал мать, отдавал солдатам команды,
выкрикивал бессвязные слова. Я запомнил: "Не дайте... понтон..." О
понтоне вспоминал несколько раз... К нему ненадолго возвращалось
сознание, и тогда он что-то говорил отцу Дормидонту, наверное,
назвал себя, потому что святой отец стал звать его по имени
Алексей... Много фашистовцев собралось посмотреть на вашего воина.
"Это тот, с дуба?" - спрашивали они. "Тот самый", - отвечали
пришедшие раньше... Мы все были поражены, когда майор, дождавшись
кончины пограничника, сказал своим солдатам: "Таких мужественных
русских солдат на вашем пути будет много. Легкой победы не ждите".
И велел похоронить его с отданием положенных почестей..."
(Свидетельство Е.Горбовца)
Сознание оставалось ясным и четким - нельзя медлить, промахнуться тоже нельзя. Сначала следует ударить по двум, забивающим сваи, затем по четверым на понтоне - этим деваться некуда: на понтоне далеко не ускачешь.
Осталось нажать на спусковой крючок.
Тра-та-та!.. Тра-та-та-та!..
Один из двоих побежал, не выпуская из рук деревянную колотушку и размахивая ею над головой, будто отбивался от пуль. Куда делся второй - не заметил.
Тра-та-та!.. Тра-та-та!
Убегающий кувыркнулся, упал, но, мгновенно вскочив и далеко отшвырнув колотушку, кинулся наутек, смешно загребая руками и валясь вперед головой.
По тем, на понтоне, расстрелял в горячке весь диск, до последнего патрона - нажимал и нажимал на гашетку, покуда не раздался глухой щелчок.
Лежал обессиленный, перебарывая слабость, стараясь не шевелиться, чтобы не потревожить свирепую боль, которая оставляла его на короткое время, неизменно возвращалась к нему и набрасывалась с такой лютой жестокостью, что временами ему сдавалось - конец, жизнь навсегда покидает измученное тело, и вязкая толща небытия пеленает его по рукам и ногам, погружая в вечную тишину. С ним однажды случилось такое, когда, спасая провалившуюся под лед школьную подружку, едва при этом сам не погиб.
До него вдруг донесся утробный крик. Кричали неподалеку, с противоположного берега:
- Эрни, Эрни... Хильфе. Их штэрбе, Эрнест. Майн гот, их ферблюте*.
______________
* - Эрни, Эрни... Помоги. Я умираю, Эрнест. Бог мой, я истекаю кровью (нем.).
Улыбнулся, разобрав каждое слово - не зря, выходит, прилежно учил немецкий в школе и в педучилище.
Чужая боль и чужой крик о помощи душу не тронули, они были ему безразличны. Но при всем равнодушии, с каким слух внимал мольбам раненого врага на той стороне, не вызывая ни радости, ни печали, крик возвратил в реальный мир звуков, без которых он оказывался по ту сторону жизни.
Вокруг заставы шел бой, оттуда слышались стрельба, разрывы мин и гранат. Особенно гулко звучали выстрелы из коротких кавалерийских карабинов.
Прислушиваясь к ним, Новиков вспомнил давнее желание попасть в кавалерию, в сабельное отделение. Еще мальчишкой страстно любил лошадей, для него не существовало большего наслаждения, чем ездить в ночное на неоседланной каурой кобылке, поить ее в речке, не слезая с тощей спины, а затем, колотя босыми пятками по выступающим ребрам, нестись вскачь по пыльной дороге, мня себя знаменитым Чапаевым на лихом скакуне...
На том берегу раненый время от времени, будто очнувшись, снова звал на помощь того же Эрни, и крик его с каждым разом становился слабее и тише. Новиков еле различал его голос, тонувший в грохоте возобновившейся неподалеку от дуба беспорядочной перестрелки. Однако и она вдруг стала слабеть.
Невесть откуда появился Зяблик в красной панамке и белых сандаликах, разрумянившийся, с горящими, возбужденными глазками.
"Когда он успел поменять сандалики? - удивленно подумал Новиков, обрадовавшись появлению мальчика. - Сандалики-то у него на ногах были красные".
- Дядя, можно мне это? - спросил мальчик, остановившись напротив.
- Что "это"?
- Из чайника.
- Квасу?
- Одну капельку, дядя. Я только капельку. Не бойтесь, всю не выпью. Там вода, а не квас. Я знаю. Квас был вчера, дядя. Можно?
- Пей, Зяблик, пей сколько хочешь...
Мальчишка жадно глотал, торопясь, разливал драгоценную влагу. У него булькало в горлышке. А рядом каурая со свистом всасывала в себя холодную речную воду, отфыркиваясь и брызгая во все стороны. И еще, слышно, бежали к реке, топали сапожищами люди - всем некогда. И самому не было резона задерживаться. Пнул кобыленку под ребристые бока, хлопнул рукой по загривку.
- Пошла, ну!..
Каурая понеслась вскачь.
Очнулся от ножевой боли в груди. Перед глазами мельтешили ослепительно яркие искры, как горящие снежинки в морозный солнечный день; вихрились черные и оранжевые круги, острая боль прошила и ударила под лопатку, хлынула по всему телу, в голове набатно зазвонило, как на пожар, множество звуков толкнулось в уши, отдалось в висках упругими тычками крови.
"Откуда ей быть, крови-то?" - удивился, напрягшись. Знал: много ее вытекло и продолжает сочиться. Потому и слабость, и звон, и горячечный бред, и холод.
Боль медленно возвращалась на свои места, концентрировалась в груди и левом плече; убавился хаос звуков, в висках ослабели толчки.
Тогда он снова совершенно ясно услышал немецкую речь, и все повторилось сначала: окутанный ненавистью, подожженный ею, собрал остатки сил, сменил диск в пулемете, втиснул приклад в плечо, но, пока искал цель и, найдя ее, умещал в узкую прорезь, десантная лодка вышла из зоны обстрела.
Понял, что прозевал. Однако от этого в отчаянье не пришел. Только бы остаться при ясном сознании, думал, полегоньку тревожа левую руку, чтобы не потерять чувства боли. Зажмурил веки - надо отдохнуть глазам, - мысленно воспроизвел в памяти профиль отмели... Немцы постараются зайти сбоку, от камышей.
"Вот где я вас встречу, - подумал и улыбнулся. Он отлично знал свой участок. - Тут и останетесь. Навсегда".
В третий раз его пытались взять перед вечером. Он был при полном сознании. Предзакатные краски оранжево ложились на верхушки дальнего сосняка и монастырские купола, ближе к реке оранжевый цвет густел, брался темным и разливался по воде расплавленной бронзой.
До полной темноты осталось часа полтора, прикинул в уме, фиксируя в зрительной памяти смену красок и движение времени. В голову не пришло, что в его положении ночь ничего не изменит - у заставы раздавались одиночные выстрелы, но они теперь не вселяли надежды, как прежде, когда там гремел бой.
Он остался один.
Один, окруженный трупами в серо-зеленых мундирах.
Убитые лежали на отмели, у камышей и дальше напротив дуба, неподалеку от понтона, еще несколько остались вне поля зрения, в мертвой зоне. Он не считал ни тех, ни других. Зачем ему знать, сколько их уложил, не все ли равно?..
Донимал холод.