Черная Ганьча

Суров был убежден, что мыслями подполковник далек от схемы, от топографических и условных знаков на ней, - просто делает над собой усилие, чтобы несколько успокоиться.

От схемы Голов возвратился к столу, достал из портфеля блокнот, полистал до чистой странички и стал записывать что-то ровным бисерным почерком.

- Так вот, капитан. - Он поднялся, кончив записывать. - Возьмите бумагу и карандаш... Пишите. Первое: на старшину представить характеристику на увольнение... Причину сами сформулируйте... Вам нужен расторопный старшина, огонь, чтобы с полуслова. С Колосковым поговорите. Чем не старшина? Отличный командир. Я правильно говорю?

- Хороший.

- Так в чем дело? Спросите. Даст согласие, присылайте подписку, и мы его немедленно на сверхсрочную. Армия - сложный механизм, дорогой капитан. Деталь сработалась, меняй решительно. Новую ставь, неизношенную. Твой старшина для строевой работы не гож, выдохся. Тут никакая трансплантация не поможет. Сочиняйте характеристику, и дадим ей ход. Ну, что вы молчите?

Суров понимал, что в словах Голова значительно больше здравого смысла, нежели жестокости, которую он усмотрел в распоряжении. При всем этом в мыслях не укладывалось, как можно человеку, отдавшему армии молодость, здоровье - всего себя, отказать в небольшом - сравнять какую-то важную для него одного круглую дату?

Он ответил, не уклоняясь от пронизывающего взгляда подполковника, устремленного на него поверх очков и как бы изучающего:

- На старшину Холода я могу представить только отличную характеристику. Такую он заслужил.

Брови у Сурова сошлись в одну линию.

- Ах, Суров, Суров. - Голов укоризненно, как бы журя, покачал головой с ежиком рыжих волос. - Эмоции. Прекраснодушие. Слезой прошибает. - Он решительно махнул рукой, как отрубил: - После инспекторской решу с Холодом. Записывайте. Второе: особо отличившихся на строительстве дозорной дороги представить к поощрению моими правами - независимо от результатов инспекторской. Это само собой. Записал? Моему заместителю по тылу выслать заявку на потребные материалы для окончания ремонта заставы и овощехранилища. На носу осень, а старшина мух ловит. Записал?

- Старшина как черный вол вкалывает, - бросил Суров, записывая. Разрешите вопрос?

- Слушаю.

- Когда нас освободят от всяких заготовок хозспособом? Я не могу без конца отрывать людей на заготовку дров, на рытье котлована под овощехранилище. Полгода прошу у хозяйственников.

Голов не вспылил, несмотря на то что тон Сурова был резким.

- Тыл все ругают, кому не лень. А где возьмут они, ежели нет. От промышленности не поступило вовремя, на складе пусто, а на то, чего нет, и суда нет, - скаламбурил он. - Я правильно говорю?

- Нам от этого легче не становится.

- Почему такая тишина? - удивился Голов. - Спать всех уложил, что ли? Взглянул на часы. - Рано еще совсем, начало двадцать первого часа. Где личный состав заставы?

Суров не успел ответить, вошел дежурный, доложил, что начальника отряда зовут к телефону. Голов вышел, а возвратясь, заговорил о другом.

- Устал я, Суров, - снова переходя на "ты", с несомненной искренностью сказал Голов и принялся снимать обувь. - Поверишь, могу проспать двадцать четыре часа на одном боку, как пожарник. Вздремну пару часиков на этой самой, со скрипом. - Присел на койку, и она под ним взвизгнула. - Минорные звуки издает коечка. И жестковата. - Он сладко зевнул, снимая китель, потянулся. - Ты ведь домой пойдешь, мать приехала. Анастасии Сергеевне поклон от меня.

- Спасибо. Передам завтра. Сегодня дежурю. Отдыхайте, я пойду в дежурку.

- Не помешаешь. - Залезая под одеяло, Голов посмотрел на наручные часы: - На границу пойдем в пять. Накажи, чтоб подняли.

- Ложиться не буду.

Суров зажег настольную лампу, погасил верхний свет. Зеленый конус лег на письменный стол, на лист белой бумаги и остро отточенный карандаш. Около часа работал, время от времени оборачиваясь к схеме участка, сверял свои записи с данными местности, прикидывал, где и что можно выкроить, чтобы усилить свой правый фланг. Именно он, наиболее трудный участок, и являлся уязвимым в смысле возможного нарушения. Вчерашнее задержание обнажило ошибки в планировании охраны границы, которых до минувшей ночи не видел ни он, ни те, что приезжали с проверкой.

Над заставой повисла серьезная обстановка, и он, начальник этой заставы, принимая на себя всю ответственность, не помышлял хоть частицу ее перекладывать на других. Вот и Голов приехал с тою же целью - как наилучшим образом закрыть границу. Разумеется, Суров в душе был ему благодарен. Голов - опытный пограничник - умел заглядывать наперед, думать и за себя и за противника, как искусный шахматист. Сурову это нравилось, он не мог не отдать ему должного. "Интересно, как бы подполковник распорядился техникой и людьми, сядь он сейчас на мое место?" - спрашивал себя Суров. Возникали другие вопросы, мысленно адресованные Голову.

План охраны границы в новых условиях еще не был готов, а Суров вдруг подумал о другом: не проходи он когда-то стажировку у Голова, не была бы Вера его женой. Вероятно, надо после инспекторской брать отпуск и отправляться к ней. От себя не убежишь: жить между небом и землей - не дело. Вера по-своему права, если исходить с позиций сугубо личных, эгоистических.

По правомерной ассоциации тотчас возникло иное: а каково же многим сотням жен офицеров других застав или тех же старшин?

Голов не спал, давно следил за Суровым, не беспокоя его и не мешая работать. Он глядел на Сурова, переводя взгляд со смуглого с крупными чертами лица на большие руки с длинными сильными пальцами, и не мог толком разобраться в своих чувствах к нему. На ум пришло слово "чувства", и он улыбнулся этому слову, такому далекому от того смысла, который он в него вкладывал. Свое отношение к Сурову Голов, сам того не замечая, то излишне упрощал - подчас до панибратства, то усложнял. Он считал Сурова одним из лучших офицеров застав и, странно, то, что прощал другим офицерам, не прощал Сурову.

Думая, что Голов спит, Суров расстегнул ворот гимнастерки, снял с себя поясной ремень с портупеей, повесил на спинку стула, украдкой и с какою-то мальчишеской озорной хитринкой взглянул в угол, где стояла кровать.

Голов не сдержал смешок и с непонятным злорадством, будто уличил Сурова в нехорошем поступке, рассмеялся:

- Форму нарушаем, товарищ капитан?

- Вы не спите?

- Как видишь. Не приходит товарищ Морфей с раскрытыми объятиями. Голов откинул одеяло, сел. - Слушай-ка, как этот охламон сейчас служит?

- Шерстнев?

- Да.

- Сложный солдат.

- Я предупредил его: еще одно происшествие - под суд отдам. Напомни ему, коли что.

- К нему другой ключ нужен, товарищ подполковник. Трибунал - не мера. Я вот...

Голов не дал ему договорить:

- Подумаешь, проблема века - воспитание одного разгильдяя! - И почувствовал, что снова находится во власти той непонятной двойственности по отношению к начальнику шестнадцатой, что раздражение берет верх над здравым смыслом. - Мелко ты плаваешь, Суров. Временами. Извини, Суров, не могу молчать. Я твоего Шерстнева вот сюда! - Он с силой сжал пальцы. - В бараний рог. А нужно, и в трибунал отправлю. Во мне жалости нет и не будет. Потому что я один за всех в ответе. И еще потому, что не для себя - для пользы дела стараюсь. А ты, еще в курсантах будучи, либеральничал.

Чем резче и более запальчиво говорил Голов, сидя на койке и дымя папиросой, тем быстрее успокаивался Суров. Он не пробовал возражать. Голов некстати вспомнил курсантские годы, а он, Суров, никогда не забывал их, то была самая беззаботная пора его жизни. Теперь же обязанностей уйма, дела никогда не кончаются. Единственное, что может себе позволить в бесконечном круговороте, - это сказать: "На сегодня хватит". Он перестал раздражаться от того, что одна исполненная работа влекла за собой новую. Вероятно, так оно и должно быть, потому что в бесконечном и напряженном темпе жила граница и все, кто к ней имел отношение. Необходимость исполнения всевозможных дел определялась одним словом "надо".