Страница 25 из 103
- В общем, - заключил Тюльпан, - тогдашние враги, той ночью мы сражались в одном окопе.
* * *
Тюльпан вернулся в Вэлли Форж на следующую ночь. На рассвете он встретился с Большой Борзой и ирокезами у брода Мэтсон. Еще он привел сотню отставших и искалеченных. Было поздно. Почти весь лагерь спал и никто им не встретился. Толкнув дверь своего барака, Тюльпан был удивлен, не найдя ни огня, ни света, ни Присциллы Мильтон.
Зажег свечу и увидел на столе записку. Он наклонился, чтобы её прочесть, когда постучали. Явился ординарец Лафайета:
- Генерал-майор, - сказал он, - только что узнал о возвращении мсье Тюльпана и желает его видеть.
- Я следую за вами, - ответил Тюльпан, - но через секунду, мне кажется, здесь послание для меня.
Послание краткое, но выразившее очень ясно и точно то, что хотели сказать: "Прощай, я тебя покидаю. Присцилла".
- Отлично, - весело сказал Тюльпан.
- Извините, мсье? - спросил ординарец.
- Ничего, я сказал мое"прощай"кое-кому, - ответил он выходя, и легким шагом направляясь к палатке Лафайета, с чувством, что только что вдруг помолодел на много лет.
- А вот и вы, мой дорогой, - воскликнул генерал-майор, идя к нему, раскрыв объятия, как только Тюльпан вошел в обширную палатку, освещаемую многочисленными канделябрами.
И прижав на миг к своей груди, добавил: - Вы доставили мне немало волнений. Я вас считал мертвым, или пленным. Не ранены?
- Нисколько, - живот только немного стерт от ползания по-ирокезски.
Он кратко рассказал, что произошло на кладбище Баррен Хил, и что вышло куда менее славно, чем он надеялся.
- Это нам было очень нужно, - прервал Лафайет. - Благодаря вам я даже смог достигнуть брода Мэтсон прежде, чем генерал Хоув оказался там со своими крупными силами.
- Я не хотел бы показаться льстецом, - сказал, смеясь Тюльпан, которого генерал-майор жестом пригласил присесть. - Но я боюсь, что сам генерал Грант не имел бы большего успеха, чем ваш.
- Что вы хотите сказать, мой друг?
Тюльпан ответил не сразу. Круглыми глазами он смотрел на Лафайета, поставившего два фужера на бюро и открывавшего теперь шампанское. Ведь не в привычке генерал-майора было заниматься возлияниями. Надо думать, что ещё раз Тюльпан поднялся на ступеньку в его мнении.
- Так вот, мсье, мне кажется, почтенный генерал Грант считал хорошим тоном плотно позавтракать, из-за чего вечно опаздывал со своей стратегией. Я не осмелюсь сказать, что эта стратегия обвораживает, но вы знаете, как завтрак меняет восприятие времени.
- Вот это забавно. Откуда у вас такие сведения?
- Из достоверного источника, мсье. Одна английская маркитанка, прекрасно расположенная ко мне, рассказала, сердясь на своего генерала, что вы из-за его ошибки вышли сухим из воды, что меня успокоило, ибо в тот момент я уже сомневался.
Хлоп! Хлопнула пробка от шампанского, устремившись в потолок. Буль-буль-буль, - забулькала божественная жидкость, наполняя фужеры.
- Будьте здоровы, - сказал Лафайет, когда они уже чокались. - Это было, когда вы ползли, стирая свой живот, или когда распрашивали вашу осведомительницу?
Он покраснел; он краснел, ибо не отличался похотливостью, а будучи военным, считал хорошим тоном иногда проявлять внешние признаки приличия.
- Когда полз, мсье, когда полз - живо и с тактом ответил Тюльпан. И тотчас, чтобы не возвращаться к уточнениям, и особенно, чтобы Лафайет не пытался самоуничижаясь перевести свой успех на нерадивого генерала Гранта:
- Офицеры, успевшие вернуться, - сказал он, - описали мне, с каким умением вы вели отступление и ваше совершенное искусство.
- Я особенно счастлив, что потерял только девять человек в отходе, который мог оказаться бесславным и убийственным, - признал генерал-майор. Он вновь наполнил стаканы и торжественно поднял свой. Серьезным тоном, глядя Тюльпану в лицо, сказал:
- Я полагаю, мсье, что меня ожидает немало трудных часов, и что, как и всем людям, жаждущим славы, мне предстоит преодолеть немало превратностей судьбы и пережить немало разочарований. Но что бы ни случилось в будущем, одному Богу известно-, ничто не может быть ужаснее английского плена. Это крах моей карьеры и, может быть, гибель всей моей армии. Я никогда не паду до этого. Мои обязательства перед Америкой и Францией были бы сорваны и, плененный вчера, я был бы лишь ничтожным солдатом удачи, ставшим общим посмешищем.
- Я испугался, - сказал Тюльпан, - что англичане стали бы возить вас на телеге по Лондону.
- Черт возьми! Они на это способны.
- Я успокаивал себя, полагая, что вы предпочтете покончить с собой.
- Но представьте, что они не ставили бы оружия, чтобы сделать это.
- Они на это способны - подал голос Тюльпан.
- Но оставим все эти гипотезы, потому что им не суждено было сбыться. И, поскольку это так, мсье Тюльпан, я хочу заявить вам торжественно, для чего и позвал сюда: если я избежал позорного катания по Лондону, то только благодаря вам. Не вернись вы вовремя из Филадельфии, чтобы предупредить о строящихся против меня кознях и, как бы сказать..., - я не нахожу слов!
- Вы будете в долгу...
- Точно! Я прошу вас, мой дорогой друг, считать меня вашим вечным должником. Позвольте мне пожать вам руку. (Тюльпан тотчас оказал ему эту честь.) И просите все, что хотите. Я исполню это тотчас, как простую дань моей признательности
- Пять дней увольнения, - бросил Тюльпан, знавший уже, что просить, ещё на середине его фразы.
От такой быстроты решения Лафайет рассмеялся.
- Согласен, - сказал он.
- ... Но чтобы пойти в Филадельфию, мсье.
- Ах, черт! Вас просто завораживает эта волчья пасть! Но я понял... Это из-за той юной особы, на которой вам свет клином сошелся.
- Наша последняя встреча фактически не состоялась. Я видел её лишь сквозь шторы, а она меня не видела вовсе. К тому же мне надо было разбиться в лепешку, но передать разговор, который шел о вас в салоне. А на предыдущей встрече я вовсе не присутствовал, если так позволительно сказать. Моим послом был Большая Борзая. Он не сумел убедить Летицию отказаться от своего долга.
- Своего долга?
- Она жена полковника Диккенса, которому она обязана и признательна. Я надеюсь, что со мной она будет не столь упорна и что я изложу мою просьбу с большим жаром, чем Большая Борзая, и с аргументами, которые стыдливость и дружба ему не позволяют, но позволительны для меня.