Страница 1 из 2
Ромен Жюль
Лучше, чем сладострастье
Жюль Ромен
Лучше, чем сладострастье
Целомудрие - всего лишь уловка, придающая истинную ценность полному растворению в любви.
Анри де Ренье
Все утро следующего дня мы посвятили прогулкам. Люсьенна выглядела счастливой.
Но говорила мало, а по сторонам глядела с рассеянностью. В наших планах было покинуть Руан сегодня вечером, если у нас сложится достаточно полное представление о городе. Поскольку надо было предупредить гостиницу, я в полдень спросил у Люсьенны, что она решила.
Ее взгляд остановился на мне. Лицо зарозовело, словно освещенное заревом вчерашнего пожара. Она задумалась.
- Когда мы уезжаем?
- Кажется, в пять часов.
- Придется закончить осмотр города во второй половине дня?
- Да, но знать мы его будем так же плохо. Может, поедем завтра?
Я почувствовал ее облегчение оттого, что отъезд отложен. За завтраком, не задавая вопроса в лоб, я попытался выяснить, чего она хочет.
- Если спешки нет, мы могли бы немного отдохнуть перед тем, как снова начать наши блуждания по городу?
Она кивнула, и я прочел в ее взгляде: "Почему нам не хватает мужества признаться, что нам на все наплевать, на этот город, на его памятники, на продолжение путешествия, а больше всего нам хочется вернуться в наше новое царство плоти. Разве о чем-нибудь другом мы думали все утро? Неужели у нас еще есть силы ждать?"
Под предлогом отдыха я дал возможность Люсьенне подняться в номер первой. Как бы отдавая суеверную дань вчерашнему ритуалу, я заставил себя задержаться на четверть часа. Она ждала меня одетой и принаряженной, как вчера. С природной грацией она уселась на канапе. Я опустился перед ней на колени.
Она расстегнула корсаж платья. Ее прекрасная грудь выпорхнула из-под ткани навстречу мне. В считанные мгновенья мое восхищение достигло вчерашней отметки.
И я возобновил свое поклонение перед плотью Люсьенны. Мне хотелось большего, я желал полнее выразить себя. Я, бывший часто поспешным и яростным самцом, более склонным немедленно получить наслаждение от женщины, не заботясь о ее капризах и удовольствии, забыл о торопливости. Я обожал не только тело Люсьенны, но и ее желания, ее устремления. Я решил, что позволю ей вести меня по ее плоти и по плоти моей всеми теми путями, которые она выберет до того момента, когда она сольется со мной в единении, уже ставшем для меня столь важным и заранее насыщенным такими ощущениями и таким безмерным наслаждением, что казалось кощунственным сокращать восхитительную подготовку к нему.
Могло ли мне, опытному мужчине, прежде считавшему себя искушенным, прийти в голову, что "плотские вещи" могут подняться на такую высоту без особых уловок только потому, что юная девушка, которой помогали ее чистота и уникальный женский дар, сумела взглянуть на эти вещи открыто и честно измерила всю глубину их? Быть может, у меня уже возникало предчувствие с одной из прежних любовниц.
Когда мои ладони скользили по ее ягодицам и груди, увлекавшим меня в яростную схватку, я уже в чем-то оставлял позади сладострастье и почти проникался религиозным отношением к плоти. Но то путешествие терзало мою совесть. Я считал религию плоти сомнительной и проклятой. Мне казалось, что я соскальзываю ниже привычного мира (в каком-то смысле попадаю в адский круг). И каждый раз я ждал ужасно трезвого пробуждения, о котором так хорошо писал Бодлер.
Вместо этой плотской лихорадки, горькой и враждебной моему существу, Люсьенна, словно грудью, поила меня вдохновением, которое дух мой никак не ограничивал - я мог бы сравнить его с тем состоянием души, которое ценится больше всего за интеллектуальное содержание.
Несколько раз в жизни мне казалось, что я испытываю нечто возвышенное. И, стоя на коленях перед Люсьенной, гордый тем, что вижу перед собой лицо, на котором отражалось все обожание, что я вложил в ласкание ее груди, я ощущал возвышенность чувств, а не банальную ярость желания.
Она, в свою очередь, обнажила мою грудь - ее губы медленно пробегали по моей коже, она едва дышала, и я вдруг испугался, что ей нужен такой же отдых, какой потребовался и накануне. Я внимательно вглядывался в ее лицо. После короткого мгновения замкнутости оно оживилось. Я понял, что мы можем покинуть это неудобное канапе, не нарушив очарования. Я почти донес ее до постели.
Она притянула меня к себе и уложила рядом. Ее ладони нежно охватили мою голову.
Она направляла мои губы ниже груди, приглашая продолжить исследование ее тела. И пока одна ее ладонь лежала на моем затылке, едва заметными усилиями подталкивая меня, другая ладонь потихоньку отодвигала одежды. Мои губы опустились до талии, до первых изгибов бедер и живота. Я соткал целый пояс ласк, то убыстряя, то перекрещивая дорожки, по которым скользил мой язык и губы. Я задерживал поцелуи на уголках мягкой и нежной плоти. Мой рот, мой язык словно сливались с ними - тело принимало меня без сопротивления, почти поглощая. Не надо было большого воображения, чтобы представить себе некое, уже состоявшееся, слияние наших тел - по легким вскрикиваниям Люсьенны я понял, что она ощущает то же самое. Одежды скользили все ниже, чуть обгоняя мои поцелуи. Не заспешил ли я вдруг или только подчинялся Люсьенне? Она обнажалась все быстрее, словно по границе одежд бежал огонь, ускоряющий свой бег по кустарникам под дуновением ветра. Я добрался до границ ее сокровенного женского естества. Я уже ощущал пленительный аромат, исходивший от мягких шелковистых волосков; аромат этот стал для меня уже привычным, как и голос ее, но я вдыхал его словно впервые, с дрожью во всем теле.
Люсьенна с силой нажала мне на затылок, заставляя оторваться от живительного источника. Я уступил силе. И, не отрывая губ от тела, пересек его снизу вверх, скользнул по ложбинке меж полушарий ее грудей - наши губы слились.
И пока я целовал ее, она сбросила мои одежды. Я оторвался от ее губ, чтобы насладиться видом ее обнаженного тела. И не мог не подивиться удивительной красоте его. Мой ум оценил эту идеальную наготу еще до того, как глаза удостоверились в ней.
Зрелище было столь волнующим и так радовало сердце, приводя меня в состояние идолопоклонника, что меня охватило страстное желание замучить это тело ласками.
Но Люсьенна нуждалась в короткой передышке. И я сдержал свой порыв, только смотрел на нее и ласкал одними глазами. Вынести эту ласку ей, похоже, было трудней, чем все прочие. Тело ее как бы сжалось. Она отвернулась, словно искала убежища. Она сжала ноги. Прикрыла рукой лоно. Хотя мне показалось, что она не желала этого возврата целомудрия, считая свой порыв слабостью и изменой царству плоти.
- Смотри, - с каким-то надрывом в голосе произнесла она, - смотри на свою жену... - и с улыбкой, одерживая победу над собой, добавила - на свою бесстыжую жену.
И резким движением убрала руку с лона. Ее ноги чуть разошлись, почти открылись.
Но усилие это вызвало у нее дрожь. Она снова собралась, сжала бедра. Ее ладонь едва вновь не закрыла лона. Я трижды нежно поцеловал шелковистые волоски.
Она вздрогнула.
- Знаешь, - сказал я, - нет женщины прекраснее тебя.
И словно в благодарность или пытаясь скрыть свою застенчивость, она сплела руки на моей шее и несколько раз поцеловала. Потом опустила голову, лаская мою грудь, словно настал ее черед совершать открытия и поклоняться. Она следовала тому же ритуалу, что и я, спускаясь вниз по плоти и потихоньку освобождая ее от одежды.
Я был счастлив, но немного побаивался. Не вызовет ли внезапная встреча этой только что родившейся женщины с мужским, яростным в своей наивности желанием, если не чувство смешного - она была слишком возвышенна, чтобы думать о смешном - то чувство какого-то животного уродства, которое пробудит ее от сказочного опьянения, в которое мы со вчерашнего дня погружались вместе с ней. Я подумал, а не будет ли более мудрым, и даже совершенно естественным, отдаться возбуждению -притворства с моей стороны не могло и быть - и тут же перейти к обладанию.