Страница 2 из 2
Два месяца я искал её мужа и в конце концов выяснил, что он погиб. Трудно было остаться в живых в подобной мясорубке, нужна была невероятная везучесть.
Я возвращался с тяжелым чувством: стоило ли столько хлопотать, чтобы принести ей эту черную весть. Правда, мне удалось доказать, что матрос Захаров, её муж, геройски погиб в боях за Севастополь, и она станет, наконец, получать пенсию на детей.
И вот прихожу я к ней, протягиваю справку из военкомата. Она быстро её читает, отворачивается и молчит. А потом поднимает на меня налитые слезами глаза и говорит:
"Господи, принесла тебя нелегкая. И откуда ты только взялся... Уж лучше бы я ничего не знала, так у меня хоть была надежда... Мне надежда нужна, а не эта кошмарная правда". - Она взмахнула бумажкой и выбежала во двор.
Вот так, молодой человек... В России надежда значит гораздо больше, чем в любой другой стране, не от хорошей жизни, конечно. Подождал я ещё немного Тоню, потоптался по комнате, а потом ушел... - Василий Дмитриевич протянул мне карточку. - А теперь смотри. - Он поднялся из-за стола и встал у окна. - Теперь уж таких двориков во всей Москве не найдешь. Заставили все бетонными коробками. Каждый метр экономят.
- И вы... вы с ней больше не встречались? - спросил я, разглядывая снимок.
- Встречался, конечно... - Он повернулся ко мне, хитро сверкнул глазами и снова стал похож на седого бобра. - Пришлось. И сейчас встречаемся... Каждый день.
- Как так? - не понял я.
- А так. Женился я на ней. А я разве не сказал тебе этого? - Он рассмеялся, довольный, что поразил меня. - Вот так - женился, и все. Ребят усыновил, теперь-то им уже за пятьдесят, сами уже деды. А я, естественно, прадед. Понял? Такой, брат, случай. Иногда я все же думаю: а может быть, и не так уж абсурдна и чудовищна человеческая история и, возможно, в ней действительно есть тайный, сокровенный смысл, а?
- А сейчас, где она сейчас, ваша Тоня? - нетерпеливо спросил я.
- У старшего внука, помогает. На другом конце Москвы.
- Ваша история так и просится на бумагу! - воскликнул я.
- Вот-вот, так я и чувствовал. Просится на бумагу... - Он вздохнул, присел к столу и взял фотографию. - Нет, не имею права.
- Но почему? - Я невольно повысил голос, досадуя на стариковское упрямство.
- Потому что никто не знает, что я неродной их отец. Никто. Ни дети, ни внуки, ни правнуки. Трое детей, четыре внука и столько же правнуков. Чуешь, какой хвост тянется? Они считают меня своим, кровным. И хотя это и не имеет большого значения, но я хочу, чтобы они так и считали. А ты раззвонишь на весь свет...
Я заметил, что он колеблется, и усилил натиск.
- Я все изменю, Василий Дмитриевич. Все - адрес, фамилии... Поймите, не могу я не рассказать эту историю, спать перестану, засохну, это выше моих сил, - разразился я потоком слов, захлебываясь от собственного красноречия. - Я все равно напишу. Никто мне не запретит... Ведь вы журналист, Василий Дмитриевич... Уходят поколения, все меняется, и только память остается. Снимки, рассказы, документы. А люди должны знать и об отдельных человеческих судьбах, из которых и состоит большая история...
- Может быть, ты и прав... - Шахматов вздохнул - и, все ещё неуверенно, протянул мне снимок. - Уговорил... Только смотри не потеряй.
- Как можно, Василий Дмитриевич! - воскликнул я.
- К сожалению, можно. Сейчас все стало можно, - проворчал он. - Все теряем и все забываем. Когда поживешь с мое, поймешь: память - лучшее, что есть у человека. После любви, конечно. Она как лекарство - и согревает, и лечит.
- Память или любовь?
- Не смейся. И то и другое. Ладно, держи. Успехов тебе. Расстались мы друзьями.