Страница 36 из 66
А по волнующейся от постоянного движения воде широкой реки бегут, дымя, пароходы, облепленные на палубах нарядным, всегда праздничным народом с белыми зонтиками, машу-щим платками и шляпами.
Река вьется выше, а в сторону от нее без конца тянутся безбрежные степи с белым ковылем и одиноко разбросанными курганами, над которыми в знойные полдни носится раскаленный песок и, как бы скучая, реет одинокий коршун.
За ними в благодатном зное южного солнца тянутся черные поля жирной земли, среди них белеют мазанки, утонувшие в кудрявой зелени вишневых садов, и пестреют поля кукурузы, арбузов с шалашами и стоячими около них вениками на шестах.
А вдали, обманчиво близко, высятся хрустально прозрачные ломаные очертания снеговых гор, манящих неумирающей свежестью и чистотой вечных снегов среди жара и блеска южной природы.
...Но мне ближе и милее этих чудес юга родные поля цветущей ржи, однообразный шум мельницы и вечерний писк стрижей над деревенской колокольней...
XXXIII
Валентин Елагин только в дороге чувствовал себя на настоящем месте. Он ехал, оглядывал-ся по сторонам на безграничный простор и часто говорил:
- Хорошо!.. Вот где настоящая жизнь!
Иногда ему нравилась какая-нибудь дорога, - хотя бы шедшая совсем в другую сторону, - и он приказывал Ларьке сворачивать на нее.
Если Митенька испуганно спрашивал, куда это они поехали, Валентин говорил спокойно:
- А вот посмотрим, я еще и сам не знаю, куда она приведет. Дорожка хороша очень, - прибавлял он, как бы в объяснение того, почему они свернули на нее.
Он знал одно, что всякая дорога куда-нибудь да приведет - туда, где есть люди, а он со всеми людьми мог одинаково хорошо себя чувствовать.
Да и вся компания как-то удивительно сошлась в основном настроении.
Митенька был рад ехать куда угодно потому, что чувствовал себя удивительно хорошо, когда вверил свою судьбу Валентину. Ему было приятно и легко, что другой за него взял инициативу жизни в свои руки. Тем более что дело все-таки делалось, т. е. Валентин работал в намеченном направлении.
И хотя сразу уж было видно, как он работал и какой толк выйдет из его работы, все-таки Митенька не чувствовал укоров совести: если дело не будет сделано, то вина не его, а Вален-тина.
Иногда, впрочем, ему приходило соображение о том, что дело-то его, Митенькино, а не Валентиново, но об этом не хотелось уже думать. Тем более дорогой, когда так приятно было ехать и ждать, не будет ли какой-нибудь интересной, захватывающей встречи.
Петруша всю дорогу спал в своей коляске, надвинув картуз козырьком на глаза, и не заме-чал самой дороги, так как просыпался только на остановках. А против остановок он никогда ничего не имел, принимая во внимание, что на остановках занимались не одними только разго-ворами, а и чем посущественней.
Митрофан ничего не мог иметь против дороги, потому что в дороге не нужно было ничего делать, а сидеть на козлах и зевать по сторонам. И в то же время его нельзя было упрекнуть в том, что он ничего не делает.
А про Ларьку и говорить было нечего, - для него не могло быть большего удовольствия, как, выбравши гладкую дорогу, пустить тройку во весь мах с присвистом, чтобы только пыль взвилась сзади и закурилась столбом за бешено крутящимися колесами, или подразнить кнутом с козел деревенских собак, или толкнуть под бок молодую кухарку где-нибудь в усадьбе, - куда господа пожелают заехать, - да зашибить стаканчик-другой, если поднесут.
И, таким образом, все ехали в душевном согласии, хотя и не высказывали его.
Стоял послеобеденный душный зной, воздух струился и дрожал над дальней пашней. Лоша-ди уже давно шли шагом, опустив к горячей пыльной дороге головы.
Ларька, распустив вожжи, покачивал, как сонный, головой; спина его безрукавки, покрытая пылью, со следом хлестнувшего ее кнута, тоже мерно покачивалась перед седоками.
- Вот ездим и смотрим, - сказал Валентин. - Хорошо! И солнце хорошо жжет. Я хотел бы пожить под горячим солнцем, чтобы кожа сделалась совсем черной. Петруша, пожалуй, был бы хорош с черной кожей.
- Ну, Петруша твой хорош и без черной кожи, - сказал Митенька, в полудремоте покачи-вавшийся на рессорах.
- Нет, в черной ему было бы все-таки лучше.
Митенька не стал спорить.
Ларька, всегда любопытный к тому, о чем говорят господа, немного повернулся на козлах, так что его левое ухо было обращено частью назад, и внимательно вслушивался, делая вид, что смотрит в сторону. При последних словах Валентина он даже оглянулся на ехавшую сзади коляску с Петрушей и Митрофаном. Митрофан тоже молча смотрел на него.
Впереди, на кочковатом тощем лугу, навстречу экипажу двигалось церковное шествие с иконами и покачивающимися в воздухе хоругвями.
- На луг молиться идут, - сказал Ларька, как бы найдя предлог для участия в разговоре. - Да что тут, - молись не молись, все равно ни шута толку: словно все в бородавках луга-то.
Шествие остановилось на лужке около ржи.
Дьячок, отойдя в сторону, наскоро раздул кадило. Священник в остроконечной выцветшей шапочке, оглянувшись на него, протянул руку со сложенными для благословления пальцами и, взяв кадило, поправил движением плеч старенькую, короткую по его росту ризу. Его слабый голос, еще слабее, чем ожидалось, зазвучал на открытом воздухе.
Валентин велел Ларьке остановиться и стал смотреть на богомолье, не снимая шляпы. Ларька, оглянувшись на него, нерешительно снял свою кучерскую шапку с павлиньими перьями.
- Люблю крестные ходы в поле, - сказал Валентин, внимательно и с интересом следя за молебствием.
Стоявшие сзади священника владельцы кочковатого луга, - бабы, мужики в поддевках с зелеными и красными подпоясками, - не обращая внимания на остановившихся в колясках господ, крестились, кланялись, встряхивая волосами, и поглядывали на луг и на рожь, о которых молились.
- Я с удовольствием бы сделался скромным деревенским священником, сказал Вален-тин. - Жить в глухой деревушке со старенькой деревянной церковью, с тихим кладбищем, ходить в поле по ржи с крестным ходом, хорошо...
- Каждый год молятся, а все, знать, не потрафляют, беда, - сказал Ларька, покачав сам с собой головой. И вдруг без всякого предупреждения выхватил кнут и начал нахлестывать им лошадей.