Страница 19 из 27
Сам Глеб сидел совершенно прежний — огромный, добрый, шириной в дверь. Ел за четверых, говорил мало, больше кивал. Все как всегда. Однако Скудин уже заметил: после ранения Глеб стал какой-то задумчивый, сосредоточенный, как бы постоянно слушающий то, что другим не дано услышать. При этом он с глубочайшим уважением посматривал на Виринею, и та отвечала ему короткими заговорщицкими взглядами. Грин зеленел от зависти, если их замечал. А между тем так смотрят друг на друга вовсе не любовники. Скорее, единомышленники, увлеченные люди, имеющие общую цель. Иван Степанович видывал нечто подобное у Звягинцева в лаборатории, когда там подвигался к успеху очередной судьбоносный эксперимент.
После закусок и горячего не избалованные обжорством организмы потребовали двигательной зарядки. Тем более что на горизонте маячил десерт — строго засекреченный и оттого требующий подготовки. Женя включил музыку и чопорно повел в танце Ксению Ивановну. Глеб, как и следовало ожидать, завладел Виринеей, Борька помчал длинноногую Бригитту, невероятно изящную в спортивном костюме, а Веня Крайчик успел перехватить у Альберта Фросеньку. Скудин воспользовался танцами и подсел к профессору.
– Простите, Лев Поликарпович, не помешаю?
– Да что вы, голубчик, пожалуйста...
Канули в прошлое времена, когда отец Марины и ее муж при виде друг друга готовы были хвататься за шпаги. Только теперь до них в полной мере доходил смысл слова «родственники».
– Что с вами, Лев Поликарпович? — негромко спросил Иван.
Язык тела был для него важным источником информации, по временам способной даже спасти жизнь. От него и теперь не укрылось: хоть профессор был внешне весел и бодр, шутил, улыбался, а у самого вид был такой, словно аккурат вчера ему поставили очень страшный диагноз и он еще не решил, как с этим быть, как вообще жить дальше.
– Ну... пока ничего особенного не случилось, но к тому идет, — так же тихо проговорил Звягинцев. — Куратора нам прислали по научной линии... из Москвы.
Скудин понимающе кивнул.
– Чтобы перед Америкой не оплошать, — горько усмехаясь, продолжал Лев Поликарпович. — Академика Опарышева... Слышали, может быть?
«Как же, слышал. И даже видел разок. По телевизору...» Ту передачу об успехах отечественной науки Иван смотрел вместе с Мариной. Ему еще бросилось в глаза, до чего этот Опарышев соответствовал фамилии. Круглый, толстый, белый — и в мощнейших очках. Очки уродливо искажали глаза, но, против ожидания, вместо впечатления трогательной беспомощности ощущалась аура хитрого и опасного существа. «Я как-то папу спросила: «Почему ты до сих пор не академик?» — прокомментировала Марина. — А он мне ответил: «Докуда можно было дойти умом, я дошел. А выше — только жопы лизать. Вот как этот...» — Марина с отвращением кивнула на экран.
Теперь Скудин спрашивал себя, а не было ли в этом Опарышеве чего-то от кота-переростка. Например, щелевидных зрачков. «Приедешь — надо будет рассмотреть тебя хорошенько...»
– Пересветов сегодня выпил три рюмки коньяку, два раза выругался матом и удрал на неделю на дачу... — с явной завистью рассказывал между тем Лев Поликарпович.
– За свой счет?
– Ну да, за свой. На больничный... Сказал — в санаторно-профилактических целях. Он же в своей последней статье — в «Ворд Сайнтифик», ни больше, ни меньше, обозвал результаты, представленные Опарышевым, бредом шизофренического больного. И от слов своих отступать не намерен. Сами понимаете, отношения после этого... Ну а у вас как дела?
– Пока никак. — Скудин вздохнул. — Информацию по американцам доводить будут завтра, с утра пораньше.
Вспомнив о том, что завтра придется опять спешить пред светлые очи начальства, Иван в тысячу первый раз тоскливо подумал, как это было бы здорово — ходить обычным батальонным где-нибудь в родном Заполярье, желательно там, куда московский Макар телят не гонял. Чтобы ни начальства высокого, ни показухи казенной, ни всей этой обрыдлой мишуры. Еще слава Тебе, Господи, у нас не столица. Там, говорят, вообще полковники шнурки гладят. Генералам. Субординация и дисциплина голимые, подход и отход от начальства. Тьфу...
– Да положите вы на него, Лев Поликарпович, — вдруг сказал Скудин. — На Опарышева этого. Крестообразно и с прибором. Ну его, не таких видали... Прорвемся.
Ощутив, что профессору чуть-чуть полегчало, Иван чокнулся с ним «Запеканкой» (символически — Звягинцев был за рулем) и перехватил вернувшегося Глеба.
– Ты меня, конечно, извини, — начал он, когда Гринберг уволок кружить Виринею в медленном вальсе. — Знаешь, Глебка, какой-то ты не такой. Я же вижу. Давай колись. Не наводи на мысли. Или организм чего требует? А может, душа?
– Да нет, командир, с организмом все в порядке. — Глеб хмыкнул, воровато оглянулся на Гринберга и... намотал на руку коллекционный, литого серебра поднос. — Видишь? И в душе такая же гармония, можешь не сомневаться.
Скудин с интересом ждал продолжения.
– Только вот знаешь... после ранения я... будто прозрел, — тихо и медленно выговорил Глеб. — Увидел мир... словно с другого ракурса. Ну, будто кто глаза мне протер. Мир, он ведь совсем не такой, как нам с детства рисуют... заставляют думать, что это — так, а то — этак. В общем, прикинь... как будто ты всю жизнь смотрел на одну грань кирпича и думал, что он плоский. А потом вдруг понял, что граней-то шесть. Хотя на самом деле их гораздо больше... А еще, командир, я... как бы тебе сказать... только ты не пугайся... я голоса слышу.
«Так...» — только и подумал Иван.
– Разные, — задумчиво продолжат! Глеб. — Мужские, женские, громкие, тихие. Маленькие, вроде наших с тобой. И другие — огромные... Одни вблизи, другие издалека... Ты бы только знал, командир, что они говорят... Только я пока еще не все понимаю. Вот для нее, — Глеб улыбнулся и взглядом, полным натурального благоговения, указал на Виринею, торжественно вносившую с кухни десерт, — для нее уже не существует пределов. Все видит, все слышит. И, наверное, все понимает. Скоро она сосчитает все грани кирпича. А я... — Глеб подмигнул, лихо пожат плечами и вроде бы даже виновато потупился, — только учусь.
При этом он сделал движение из тех, которые в скверных романах называют неуловимыми, — и скрученный в трубочку, непоправимо изуродованный поднос (между прочим, семейная реликвия и гордость фамилии Гринбергов!) принял свою первозданную форму. Словно вовсе и не бывал в могучих пальцах Глеба. Да, ученик Виринее попался определенно талантливый...