Одинокий

- Давай "Приму", - сказала она.

Он протянул ей пачку, и она взяла мятую, дешевую сигарету, закурила и с наслаждением затянулась. Ему стало немножко неприятно. Наверху у соседей послышалась музыка. Они молчали, слушая музыку сверху.

А потом она долго и путано рассказывала ему о себе, а он никак не мог понять, пьяна она или нет, и рассказывая, она повторяла одно и то же несколько раз по-разному, забывая старое и придумывая по-новому, - рассказывала про то, как выросла в детдоме, и как потом ее взяли на воспитание дальние родственники, и относились к ней, как к родной дочери, рассказала, как родилась и до двенадцати лет жила на Севере, и что брат у нее - полярник, и что другой брат - нефтяник в Тюмени и зарабатывает бешеные деньги, а муж у нее (при этом он неприятно поморщился) подлец (он улыбнулся), бросил ее, и она тогда сделала аборт на Севере, а потом приехала сюда, в Баку, потому что родилась и выросла здесь, а дальние родственники держали ее как прислугу, и что их сын-лоботряс совратил ее, когда ей не было еще и шестнадцати лет, и они поженились и уехали на Север. После второго стакана она опьянела заметно.

- У меня голова кружится, - сообщила она радостно. - И ты тоже кружишься. А теперь тебя двое. Я хочу спать.

Сердце в нем запрыгало, и он почувствовал, как вспотели ладони.

А она, чуть пошатываясь, подошла к кровати, откинула одеяло, расстегнула, сняла и бросила на спинку стула его рубашку, и промахнулась. Рубашка упала на пол, обмякла беспомощно, словно не обтягивала это молодое, сильное тело минуту назад. Его лучшая рубашка лежала на полу поверженным флагом, по белому полю которого сновали голубые всадники.

- Потуши свет, - сказала она, зябко и сладко кутаясь в одеяло.

Он потушил свет и холодеющими руками поднял с пола, бессознательно отряхнул и повесил на спинку стула рубашку.

"Боже, помоги мне", - подумал он, не совсем ясно сознавая, о чем просит, и осторожно, не раздеваясь, прилег с краю кровати рядом с ней.

Дождь кончился, и выглянула светлая мертвенно-спокойная луна. Свет ее падал в окно, и в свете луны увидел он, как она спит, тихо посапывая, и увидел ее по-детски надутые губы, и кажущиеся заплаканными, "без косметики, тревожно подрагивающие, прикрытые глаза, увидел ее худую, тонкую ключицу и белую руку, выпростанную из-под одеяла и покрытую пупырышками холода, заметными в свете луны. "Мерзнет", - подумал он с нежностью и попытался прикрыть одеялом ее руку. Она сладко чмокнула во сне губами и затихла, ровно, спокойно дыша. Теперь она совсем не была похожа на ту женщину, которую он встретил на остановке, а скорее была похожа на беззащитного маленького ребенка, оставленного на его попечение. Он осторожно повернулся боком, лицом к ней, чувствуя, как прилипают к щиколоткам еще не совсем просохшие манжеты брюк. А рядом, на кусочке одеяла, лежал бледный лунный луч из его снов, освещая ее худую руку и хрупкую ключицу. И от всего этого дышало на него чем-то родным, что неясно грезилось ему по ночам. И тут он почувствовал, что плачет. Это было так глупо, что он рассердился.

"Боже, помоги мне", - снова подумал он, не понимая, чего просит. Но теперь уже не женщина лежала рядом с ним, не женщина, чья голая рука, высунутая из-за двери ванной комнаты, привела его в трепет, а маленькая девочка, которой он протягивал под дождем свой мокрый берет. Улыбаясь, она брала и надевала его берет, а потом они шли рядом, и он держал ее маленькую руку в своей, а она шла покорно, доверчиво и немного отставала, не успевая за его большими шагами. Чмок, чмок, чмок, чмок - отзывалась мокрая земля под его ногами. Чик, чик, чик - слышал он за собой торопливые шажки...

Проснулся он поздно утром. Тут же все вспомнил, но ее не было рядом, а он так и лежал на самом краешке кровати, чудом не скатившись с нее за ночь. Он вскочил, кинулся к ванной. Никого. Его полосатые тапочки стояли аккуратно, рядышком, у входной двери. Дверь была закрыта. Видно, она тихонько захлопнула за собой дверь, когда уходила. Он на всякий случай поискал записку - может, она оставила ему несколько слов, - но ничего не обнаружил. Он с тоской посмотрел на свои мятые брюки, на пустую бутылку из-под шампанского на столе, на рассыпанные по столу крошки хлеба, среди которых сновали два маленьких, радостно возбужденных таракана. Он медленно разделся, стал под теплый душ и долго так стоял, опустив руки, ощущая скользящие по поверхности сознания обрывки вчерашних мыслей. Потом, не в силах оставаться в квартире, он оделся и вышел на улицу. Стоял погожий день с молочно-белым небом над городом.

Он так же, как и вчера, но теперь бессознательно, сел в автобус и поехал в центр города и долго, бесцельно слонялся по улицам. И так же, как и вчера, зарядил дождь. Потом хлынул ливень. Уже в автобусе, возвращаясь домой, заметил, что не захватил берета. И вдруг сердцу стало больно и сладко. Он вышел на своей остановке и пошел к дому. Во вчерашней луже кипели капли дождя. Когда он прошел несколько шагов, ему послышалось, что его окликнули сзади, и он тут же обернулся. Но никого не было, только плотная завеса дождя раздвигалась порывами ветра. И он пошел к дому. Под ногами громко чавкала мокрая земля. Он не стал вытирать налипшую к туфлям грязь на ступенях и сразу открыл свою дверь. Вода стекала с его мокрых редких волос и с плаща. Так он и прошел в комнату. Долго, ни о чем не думая, смотрел под ноги, где на полу набиралась от стекающей воды лужица. Потом он поднял голову и увидел два маленьких письменных стола, сдвинутых буквой Т. Пинком ноги в грязном туфле он опрокинул один из столов. Стол упал с поломанной ножкой. Пустая бутылка, тарелки и стаканы полетели на пол. Бутылка не разбилась. Опрокинутый письменный стол лежал, будто взывая о помощи. Постель была не убрана, за ним от дверей в комнату тянулась неровная цепочка грязных следов, завтра нужно было идти на работу, с календарного листа на стене по-летнему улыбалась роскошная японка, в окна бил дождь, а наверху, у соседей, загремел модный шлягер.