Страница 8 из 19
- Мальчишки всегда голодны. Я, по крайней мере...
Он не стал продолжать. Ясь через силу проглотил несколько кусков.
- В каких отношениях ты находишься с девицей Донцовой?
Яська вцепился руками в скамью.
- Мы... мы дружим.
- Я тебя напугал?
Глаза священника были совсем близко, и зрачки в них плавали, как у кошки.
- Н-нет.
- Сегодня воскресенье, девица Донцова приходила к исповеди в церковь Огненностолпия. Я там служу.
Ясь помнил эту церковь, заходил в нее с Родой несколько раз, и покупал свечи для тети Этель, когда та просила. Когда-то, тысячу лет тому, это была церковь Кораблей... Одинокий Боже, о чем он думает. Ходила к исповеди значит..!
- Ведь девица Донцова предлагала исповедаться и тебе. А ты сказал, что сходишь в капеллу Твиртове. Ты сходил?
- Д-да.
- Зачем ты лжешь мне, мальчик?
- Я... н-не успел. М-меня...
Адам Станислав положил руку на Яськино плечо.
- Ничего страшного. Ты мог бы прийти к исповеди теперь. Ко мне.
Яська дернулся и опрокинул свечу.
В маленькой церкви волнительно пахло воском и ладаном, на дымных столбах лежали солнечные лучи. Ясень хотел преклонить колени перед алтарем - рисунком по мокрой штукатурке во всю стену - Одинокий Бог, то ли возносящийся на огненном столпе, то ли снисходящий на оном к благодарной пастве; но Адам Станислав подтолкнул его к дверце в закристию.
- Девица Донцова призналась мне, что совершила добрый поступок.
Мальчишка оборотил к священнику мокрые глаза:
- Но вы же... обязаны соблюдать тайну исповеди!
- Дитя, не кощунствуй. Это постулат еретической веры. Нашему же Господу должно открывать любое деяние - и благое, и злое. А не узнай я - как бы я мог оказать помощь твоей болящей сестре? Ведь она сильно расшиблась? Может, ей надобен лекарь? И облегчение души, если, по воле Одинокого, она умрет?
Яська вцепился зубами в ладонь.
- Я не прав? - Адам Станислав распахнул окованную медью дверь, и Яська очутился почти в полной темноте. Только некоторое время спустя глаза смогли выхватить углы какой-то мебели, пробивающиеся в щели ставен лучи, неподвижную фигуру в кресле у стола.
- Где... она? - этот голос словно придавил Яську к полу.
- Мальчик нам не доверяет. Я могу его понять.
Худой мужчина в кресле вскинул голову (Яська сумел различить только движение, не черты лица). В ладонях его, сложенных перед грудью, стало разгораться сияние - словно затеплилась свеча, словно он держал пушистый огненный шарик. А в этом шарике... да, в этом шарике проступал, светился серебром кораблик, покачивался на малиновых, как шелк, сотканных из сияния же волнах. Яська задержал дыхание. Это было так невозможно, нелепо, волшебно...
- Я знаю, ей нужна помощь. Помоги.
Слова дались мужчине с трудом, Яська вообще подозревал, что тот не умеет просить - только приказывать.
- Ты догадался, Ясь, - сказал священник. - Мы очень рискуем и у нас мало времени.
- Какая болтушка, - сказал Ясь горько.
- Ребенок, отстань.
Лаки засопел. Иногда он вспоминал, что лет ему всего одиннадцать, и можно не строить из себя взрослого и дать волю эмоциям. Он подождал, пока очищенная картофелина плюхнется в воду и опять подергал Халька за рукав.
- Дя-адь Саш... А дальше чего было? Интересно же...
Деваться от ребенка было некуда. С одной стороны - он же и сидел, с другой стороны подпирал аристократическим плечом старший Сорэн-младший. Это только на земле руками Сорэны сроду не работали, а на лавочке очень даже... Нож у Гая так и мелькал. Края лавочки занимали девчонки, повизгивали, когда брызги от очередной вкинутой в чан картофелины попадали на голые коленки. Компания с противоположной лавочки это заметила и особенно старалась. В общем, без идейной поддержки трудовое мероприятие превращалось в полное безобразие. Завершали круг почета вокруг котла Мета и Пашка Эрнарский, сидя на хлипких табуреточках посреди замощенной дорожки. Над всем этим покачивала разлапистыми крыльями акация, в воду сыпались мелкие листочки и солнечные зайчики.
- Суп с зеленью и с мясом, - изрек Пашка, заглядывая в котел. Эрнарский это была не фамилия, а роль. Если Гая вне игры никто не звал Краоном, то к инсургенту Пашеньке роль прилипла насмерть. Но мятежный барон не обижался. Разве что на "барана". - Ну, хлеб у нас будет, а зрелища?
Хальк мрачно подумал, что картошку они и воспитательским составом могли почистить, не упарились бы. А дети пусть играют... подальше!
- Правда, Александр Юрьевич, - протянул кто-то из девиц. То ли Верочка, то ли Анюта: вся такая томная, что Хальк никак не мог запомнить, как ее зовут. Про любовь!
- Морковь, свекровь, - промычал очень похоже Пашка. - Про интриги давайте, нечего этих дур слушать.
- Про королеву турнира! - рявкнула Мета и чисто девичьим жестом воткнула ножик в безвинную картофелину.
Хальк порадовался, что Пашка сидит по другую сторону котла: Мета отличалась бешеным темпераментом.
- Так, дети! Если мы через пятнадцать минут не дочистим котел, то Ирина Анатольевна нас... э-э... сожрет. Вместо картошки. А если мы постараемся, то вечерком, у костерчика... с этой самой картошкой...
- Если печь, так зачем чистили?! - ахнула Мета.
- В общем, в едином трудовом порыве будут вам и рыцари, и свекровь, и королева турнира. Ясно, э-мнэ?
Роза в хрустале была, как кровавая рана. Алиса запнулась о нее взглядом и остановилась. Чудес - не бывает. И упаси нас Господь от таких чудес. Рядом с розой на столешнице лежали общие тетрадки. Так, сказала себе Алиса, спокойно. Она прекрасно помнила каждую. Даже ту, которая сгорела в печке вместе с ядовитым бельтом. Рукописи не горят?
- Феличе! - колокольчик задребезжал, как пьяный, едва не теряя медный язычок, но Алиса этим не удовлетворилась. Прямо-таки заорала: - Феличе!!
Мажордом, как всегда, был где-то рядом. По крайней мере, появился очень быстро. Алиса указала на стол:
- Что это?
- Подарок, с позволения моны.
- Где вы это взяли?!
Еще секунда, и она вцепилась бы в ослепительную сорочку мажордома и начала его трясти. Но только прикусила ладонь.
- Они настоящие, мона.
Феличе взял несколько тетрадей со стола, протянул Алисе. Одна... нет, этой она не помнила. Да и не могло у нее такой быть - не по средствам. Голубой тисненый сафьян, бронзовые накладки уголков, эмалевый медальон-кораблик в середине обложки...
- Чье это?
- Ваше, мона.
Кожа обложки была теплой на ощупь. А внутри - живые гладкие страницы. Совершенно пустые. Оставляющие на пальцах белую пыль от прикосновения.
- Маленькая...
- Вам не понравилось, мона?
- Что вы, Феличе. Очень!
- Тогда напишите что-нибудь. Все равно, что.
Алиса взглянула исподлобья и отчеканила:
- Я никогда и ничего больше не напишу.
Белая башня нависала над долиной, над одетым дюнами берегом. Оттого, что стояла на горушке, казалась еще выше. Вьющаяся среди сосен дорога густо заросла хвойным молодняком, ежевикой и переплетенными травами, ею, видимо, не пользовались очень давно. Кони ступали медленно и осторожно - они запросто могли переломать ноги на такой дороге. Алиса зажмурилась и вцепилась в поводья - она всегда до обморока боялась высоты.
Вблизи было видно, что башня вовсе не белая, а скорее желтоватая, сложенная из булыжников и грубых плит, облизанных огнем. Пристройка к башне, которая только сейчас стала видна из-за старых ракит и тополей, вообще почти сгорела. Копоть покрывала стены, противно пахло мокрой золой. Запахи не успели выветриться, или - держатся годы? Балки обрушились, от дверей и окон остались только проемы. Поверху на карнизе проросли, кивали головками пышные ромашки. А внутри, кроме балок и битого кирпича, ничего не было.
- Что это? - спросила Алиса, опершись на руку Феличе и соскальзывая с седла.
- Церковь, мона. И маяк.
- Как это?