Страница 26 из 45
Однако я увидел другую, которую держал за поводья перепуганный мальчишка-конюх. Эта лошадь была оседлана. Мне удалось купить ее у мальчика, заплатив вдвое больше того, что она стоила, хотя, скорее всего, лошадь явно была не его. Оседлав ее, я покинул город.
Спустя много часов моей непрерывной, очень медленной езды через лес, страдая от сильной боли в плече и от еще большей душевной боли, я добрался до Сен-Реми и там заснул мертвым сном.
Здесь еще никто не слышал о случившемся, тем не менее ранним утром я двинулся дальше, на юг, держа путь в Марсель.
Последние две ночи я провел в каком-то полусне, думая об увиденном. Я плакал по Деборе, пока у меня больше не осталось слез. Я думал о совершенном мною преступлении и знал, что не ощущаю своей вины. Только убежденность, что сделал бы это снова.
За всю свою жизнь, проведенную в Таламаске, я никогда не поднял руку на другого человека... Я взывал к разуму, прибегал к убеждению, потакал, лгал и, как только мог, стремился сокрушить силы тьмы, когда распознавал их, служа силам добра. Но в Монклеве во мне поднялся гнев, а с ним - желание отомстить и ощущение своей правоты. Я ликовал, что сбросил этого злодея с крыши собора, если спокойная удовлетворенность может быть названа ликованием.
Тем не менее я совершил убийство. Ты, Стефан, располагаешь моим признанием. И я не жду ничего, кроме осуждения с твоей стороны и со стороны ордена, ибо когда еще наши ученые доходили до убийства, решившись расправиться с инквизиторами, как это сделал я?
В свое оправдание могу сказать лишь то, что преступление было совершено в состоянии страсти и безрассудства. Однако я не сожалею о содеянном. Ты узнаешь об этом, как только мы встретимся. Я не собираюсь тебе лгать, чтобы облегчить свою участь.
Сейчас, когда я пишу эти строки, мысли мои сосредоточены не на убийстве инквизитора Я думаю о Деборе и о ее духе Лэшере, а также о том, что видел собственными глазами в Монклеве. Я думаю о дочери Деборы Шарлотте Фонтене, которая отправилась не в Марсель, как полагают ее враги, а, насколько мне известно, отплыла в Порт-о-Пренс, на остров Сан-Доминго.
Стефан, я не могу оставить свои исследования этого вопроса, Я не могу отшвырнуть в сторону перо, пасть на колени и сказать, что раз я убил священника, то теперь должен отказаться от мира и своей работы. Поэтому я, убийца, продолжаю так, словно никогда не пятнал своих исследований преступлением или признанием в нем.
Что я должен предпринять теперь, так это добраться до несчастной Шарлотты, каким бы долгим ни было путешествие, и чистосердечно говорить с нею, рассказав ей все, что видел и что знаю.
Подобное может оказаться непростым делом; теперь я уже не стану взывать к благоразумию и прибегать к сентиментальным мольбам, как делал в юности, обращаясь к Деборе. Здесь все должно быть аргументировано; здесь мой разговор с этой женщиной должен быть построен таким образом, чтобы она позволила мне исследовать вместе с нею ту сущность, явившуюся из невидимого мира, из хаоса и способную принести больше вреда, чем любой демон или дух, о которых мне доводилось когда-либо слышать.
В этом суть всего, Стефан, ибо это существо ужасающе опасно, и любая ведьма, которая вознамерится повелевать им, кончит тем, что полностью утратит над ним контроль. Я в этом не сомневаюсь. Но каковы могут быть намерения самого этого существа?
Полагаю, что оно расправилось с мужем Деборы на основе тех представлений, которые имело об этом человеке. Но почему оно ничего не сказало самой Деборе? Я не знаю, что могут означать слова Деборы о том, что это существо способно обучаться. Подобные заявления я слышал дважды: впервые в Амстердаме, в ту самую, давнюю, ночь, а затем - накануне трагических событий.
Я хочу исследовать природу этого существа, разделив тем самым боль Деборы, узнавшей, что демон погубил ее мужа ради нее, не сообщив ей, почему это сделал, хотя и был вынужден сознаться, когда Дебора спросила его об этом. Или же это существо решило забежать вперед и сделать то, о чем она еще лишь могла бы попросить, тем самым показав себя в ее глазах добрым и умным духом?
Каков бы ни был ответ, воистину Лэшер - самый необычный и интересный дух, Прими во внимание и его силу, ибо я не преувеличил ничего из тех бед, что обрушились на голову жителей Монклева. Ты и сам вскоре об этом услышишь, поскольку произошедшее было уж слишком значительным и ужасающим, чтобы слухи о нем не распространились повсюду.
Ныне, лежа часами и мучаясь от физической и душевной боли, я тщательно перебрал в своей памяти все то, что когда-либо читал у древних относительно духов, демонов и подобных существ.
Я вспомнил записи, оставленные чародеями, их предостережения, вспомнил различные случаи, описание которых читал. Я перебрал в памяти писания отцов церкви, ибо, какими бы глупцами эти отцы ни были в других вопросах, кое в чем их знания о духах совпадали со знаниями древних, и это совпадение является важным моментом.
Ведь если римские, греческие, иудейские ученые, а вслед за ними христианские авторы - все описывают одних и тех же существ, высказывают одинаковые предостережения и приводят одинаковые заклинания для управления этими духами, значит, существует нечто такое, от чего нельзя отмахиваться.
Насколько мне известно, любой народ и любое племя признавали существование многочисленных невидимых существ, которых они разделяли на добрых и злых духов сообразно той пользе или вреду, которые те приносят людям.
На заре христианской церкви ее отцы считали, что эти демоны являются, по сути, старыми языческими богами. То есть они верили в существование этих богов и считали их существами, обладающими меньшей силой. Ныне церковь более не придерживается такой точки зрения.
Однако те, кто судит ведьм, по-прежнему придерживаются этого верования, хотя делают это неуклюже и невежественно. Ведь когда они обвиняют ведьму в ее ночных полетах, они по-глупому обвиняют ее в древнем веровании в богиню Диану, которой повсеместно поклонялись в языческой Европе до прихода христианства. Когда эти судьи заявляют, что ведьма целовалась с козлоногим дьяволом, он является не кем иным, как языческим богом Паном.