Страница 2 из 29
Это была Вера Леонидовна Ю. – театральная звезда начала XX века. После ее спектаклей поклонники-студенты впрягались вместо лошадей в экипаж и везли ее домой. Когда-то... Но теперь бывшая роковая красавица доживала в коммунальной квартире на нищенскую пенсию. И сдавала одну из двух своих комнат мне, жалкому студенту Историко-архивного института.
По вечерам, возвратившись домой, я часто беседовал с ней на коммунальной кухне... Кабинеты петербургских ресторанов, таинственный Яхт-клуб с великими князьями, дворцы в белой ночи... Этот затонувший мир Вера Леонидовна насмешливо называла «Атлантидой»... Она сыпала именами: «Аня» – просто Аня – оказывалась Анной Вырубовой – роковой подругой императрицы... И – «Сана»... Впрочем, для остальной России «Сана» тогда была императрицей Александрой Федоровной...
Так начались наши ежевечерние беседы на московской кухне – путешествие в затонувшую «Атлантиду»... Я жадно записывал ее рассказы... И сейчас, когда я прочел множество воспоминаний участников тех бурных событий, ее суждения сохраняют для меня особое очарование. Именно потому, что она не была участником...
Уж очень они пристрастны. Я понимаю формулу: «Врет, как участник». Вера Леонидовна – всего лишь современник, любопытствующий человек со стороны.
И был один из рассказов Веры Леонидовны о конце «Атлантиды»:
«Уже после революции моим мужем стал Михаил К. „Еще одна победа большевиков“, – написала эмигрантская газета о нашем союзе. (К. был знаменитым журналистом в 20—30-х годах, расстрелян в годы террора. – Э. Р.)
В гостинице «Метрополь» жили тогда видные большевики. Для развлечения они часто приглашали туда писателей, журналистов, служивших новой власти. К часто бывал в «Метрополе». Однажды он встретил там двоих...
Один был главой большевиков в Екатеринбурге, когда там расстреляли царскую семью, другой – руководил расстрелом.
И они вспоминали, как все было... Пили чай вприкуску, хрустели сахаром и рассказывали, как пули отскакивали от девочек и летали по комнате... Их охватил страх, и они никак не могли добить мальчика... он все ползал по полу, закрываясь рукой от выстрелов. Они только потом узнали: на великих княжнах были пояса, в них были зашиты бриллианты... Бриллианты их защитили... К потом говорил, что наверняка должна была быть фотография этого ужаса: «Уж очень они гордились – последнего царя ликвидировали, – не могли они потом не сняться с убитыми. Тем более что этот главный убийца был в прошлом фотограф». И К все искал эту фотографию».
Цареубийцы за чаем... и пули, которые отскакивают от девушек, и мальчик на полу, и фотография... этого я уже не мог забыть.
А потом в моем Историко-архивном институте я услышал о секретной «Записке», которую написал тот самый бывший фотограф, руководивший расстрелом Царской Семьи. Его звали Яков Юровский. В этой «Записке» он все будто бы изложил.
Уже проходя архивную практику, я оказался в Центральном архиве Октябрьской революции. И тотчас наивно спросил о «Записке» Юровского.
– Не существует никакой записки Юровского, – жестко ответила сотрудница, как бы подчеркивая бестактность вопроса.
Но фонд Романовых мне показали. К моему изумлению, во времена, когда все было засекречено, эти документы выдавались.
Сначала я увидел альбомы с романовскими фотографиями – все та же сотрудница с бескровным лицом вносила и уносила один за другим гигантские альбомы – сафьяновые, кожаные, с царскими гербами и без... Ни на секунду не оставляла она меня наедине с этими фотографиями. Сначала холодно-равнодушно, а потом, забывшись, увлекшись, объясняла мне каждую из них, будто хвастаясь этой диковинной, исчезнувшей жизнью... Тусклые картинки царских фотографий были окном, куда она заглядывала из нищей, скучной жизни.
– Они все снимали, – с какой-то гордостью объясняла она. – У всей семьи были фотоаппараты: снимали дочки, сам царь и царица.
Фотографии, фотографии... Высокая тонкая красавица и милый молодой человек – время их помолвки.
Первый ребенок – девочка на слабых ножках.
А вот уже четыре дочери сидят на кожаном диване... А вот появился мальчик – долгожданный наследник престола. Вот он – с собакой, вот – на велосипеде с огромным колесом – забавном велосипеде того века. Но куда чаще он в постели – и рядом императрица. Как она постарела... глядит в фотоаппарат, глядит на нас... Горькая складка вокруг рта, тонкий нос стал крючковатым – печальная, немолодая женщина.
А вот Николай и будущий английский король Георг, они смотрят друг на друга – поразительно, до смешного похожие (их матери были сестрами). Фотография царской охоты: огромный олень с гигантскими рогами лежит на снегу... А вот отдых: Николай купается – он нырнул и плывет совершенно голый, – и со спины его обнаженное сильное тело.
Я часто вспоминал потом эти фотографии: мертвый олень и голый царь... Когда думал, как он, мертвый и голый, лежал на теплой июльской земле у той ямы, куда бросили потом его тело.
А потом я начал читать его дневник.
Июль 1918 года. Чехословацкий корпус и казачьи части подошли к Екатеринбургу. Большевики должны сдать город... Последним поездом выехал из Екатеринбурга Яков Юровский. В царских кожаных чемоданах «секретный курьер» (так он официально назывался в документах) вывез свой груз – семейный архив только что расстрелянных Романовых.
Как он ехал в поезде... Просматривал альбомы с фотографиями... Бывшему фотографу это так интересно. Но главное, конечно же, он прочел дневник царя. Дневник того, с кем отныне и навсегда будет связано его имя. С каким чувством он листал его в долгой дороге, пытаясь представить эту жизнь, протекавшую на глазах целого мира...
Так собирался в Центральном архиве Октябрьской революции «Романовский фонд»... Я называю его – «Фонд крови».
36 лет непрерывно вел Николай свой дневник. Он начал его в 14 лет в 1882 году в Гатчинском дворце и закончил пятидесятилетним арестантом в Екатеринбурге.
50 тетрадей исписаны от начала до конца его аккуратным почерком. Но последняя, 51-я тетрадь заполнена лишь до половины: оборвалась жизнь – и остались пустые, зияющие страницы, заботливо пронумерованные впрок автором. В этом дневнике нет размышлений и редки оценки. Дневник – запись основных событий дня, не более. Но там остался его голос. Мистическое могущество подлинной речи...