Страница 3 из 85
Когда подали кофе, Шера посмотрела мне прямо в глаза и произнесла:
— Ты умеешь говорить, Чарли? Н-да, она действительно была сестрой Норри.
— Только глупости.
— Глупостей не бывает. Бывают глупые люди, это правда.
— Вам нравится танцевать, мисс Драммон?
Она ответила совершенно серьезно:
— Определите, что такое «нравится».
Я открыл рот и снова закрыл и, наверное, проделал это раза три.
Попробуйте сами найти ответ.
— И, ради Бога, скажите мне, почему вы так настойчиво не желаете говорить со мной? Вы заставляете меня беспокоиться.
— Шера!
Норри выглядела встревоженной.
— Молчи. Я хочу знать.
Я взял инициативу в свои руки.
— Шера, мне довелось встретиться с Бертраном Россом до его смерти.
Перед самой нашей встречей я видел, как он танцевал. Режиссер, который знал и любил меня, повел меня за кулисы: так ребенку показывают Деда Мороза. Я ожидал, что Росс будет выглядеть старше во время передышки за кулисами, но он выглядел гораздо моложе — как будто едва сдерживал свою невероятную способность двигаться. Он разговаривал со мной. А я через некоторое время перестал открывать рот, потому что все равно ничего не мог сказать.
Она помолчала, ожидая продолжения. Только постепенно она осознала комплимент и его масштабы. Я знал, что она поймет. Большинство артистов ожидают услышать комплименты. Когда до нее наконец дошло, она не покраснела и не улыбнулась жеманно. Не наклонила голову, сказав: «О, продолжайте». Не сказала: «Вы мне льстите». Не отвернулась. Она медленно кивнула и сказала:
— Спасибо, Чарли. Это стоит гораздо больше, чем пустая болтовня.
В ее улыбке был намек на печаль, как будто мы разделили горькую шутку.
— Пожалуйста.
— Ради Бога, Норри, чем ты так огорчена? Теперь молчала Норри.
— Она разочаровалась во мне, — сказал я. — Я говорил не то, что нужно.
— А что было нужно?
— Мне следовало сказать: «Мисс Драммон, я думаю, вы должны бросить танцевать».
— О нет, не «мисс Драммон». Вам следовало сказать: «Шера, я думаю, ты должна…» Что?..
— Чарли… — начала Норри.
— Предполагалось, что я скажу тебе, что все мы не можем быть профессиональными танцорами и что они — лишь волны, которые набегают на песок и исчезают. Шера, я должен был сказать тебе: плюнь на танцы, пока они не плюнут на тебя.
В своем желании быть честным с ней я был более жесток, чем необходимо.
Так мне показалось. Мне еще предстояло узнать, что прямолинейность ни— когда не пугала Шеру Драммон. Более того, Шера ее требовала.
— Почему сказать должен был именно ты? — вот все, что она спросила.
— Мы с тобой сидим в одной лодке. Мы оба испытываем один и тот же зуд, но наши тела не дают нам почесаться.
Ее взгляд смягчился.
— И к чему ты стремишься?
— К тому же, что и ты.
— То есть?
— Позволь рассказать тебе одну печальную историю. Как-то в четверг к нам должен был прийти человек для починки телефона. Моя соседка по комнате Карен и я, мы были весь день на репетиции, поэтому просто оставили для него записку: «Мы вынуждены были уйти; естественно, не могли вам позвонить и т.д. и т.п. Пожалуйста, возьмите ключ у консьержа и войдите; телефон в спальне». Мастер так и не пришел. Они никогда не прихо— дят. — У меня начали дрожать руки. — Мы зашли домой через черный ход со стороны аллеи. Телефон по-прежнему был неисправен, но я не догадался снять записку со входной двери. На следующее утро мне было плохо — колики, рвота. Мы с Карен были просто друзьями, но она осталась дома, чтобы позаботиться обо мне. Я думаю, что вечером в пятницу записка была еще более правдоподобна. Особенно для воров. Он открыл замок полоской пластмассы, а Карен вышла из кухни в тот момент, когда он отключал от сети стерео. Он так обозлился, что выстрелил в нее. Дважды. Шум его испугал. К тому времени, как я оказался там, он был уже почти за дверью. Он успел только всадить мне пулю в бедро и исчезнуть. Его так и не нашли. Даже телефон так и не починили. — Я Совладал с руками. — Карен была чертовски хорошей танцовщицей, но я был еще лучше. Мысленно я им и остался.
Ее глаза округлились.
— Но ты ведь не Чарли… не тот самый Чарльз Армстед?
Я кивнул.
— О Боже! Так вот что с вами случилось. Ее потрясение подействовало и на меня, вытащив из холодных и ветреных глубин жалости к самому себе. Но жалость к ней осталась. Мне бы следовало догадаться, как глубоко она способна сопереживать. Мы и впрямь с ней были чертовски похожи — мы на самом деле разделили одну и ту же горькую шутку. Странно, зачем я хотел вызвать у нее потрясение?
— Они так и не смогли вылечить вам сустав? — спросила она мягко.
— Я прекрасно передвигаюсь, хотя обычно прихрамываю. При достаточно сильной необходимости я даже могу пробежать короткое расстояние. Но я ни черта не могу станцевать.
— И вы стали видеооператором.
— Три года назад. Те, кто знаком одновременно с видео и с танцем, в наши дни встречаются не чаще, чем зубы у курицы. Конечно же, танцы за— писывают, начиная с семидесятых годов — люди с воображением операторов, снимающих телекомментаторов новостей. Если вы пишете игру на сцене двумя камерами из оркестровой ямы, можно ли это назвать фильмом?
— Так вы пытаетесь сделать для танца то, что кинокамера сделала для театра?
— Довольно точная аналогия, но она проигрывает в том, что танец больше похож на музыку, чем на театр. Вы не можете просто так остановить и начать действие, или вернуться и переделать сцену, которая была плохо отснята; или изменить последовательность событий таким образом, чтобы получился удобный режим съемки. Событие происходит, и вы его снимаете. В шоубизнесе мне платят дополнительные деньги за то, что я работник смешанной квалификации, у которого хватит смекалки понять, какой микрофон фонит в данный момент, и переставить его выше, и который сообразит дать самым крутым пижонам лучшие микрофоны. Есть еще несколько таких, как я. Но я — лучший.
Она восприняла это так же, как мой комплимент в ее адрес — как факт.
Обычно, когда я говорю подобные вещи, я ни черта не забочусь о том, какая будет реакция; или же я выражаюсь ядовито и жду ответного возмущения. Но меня порадовало ее отношение — порадовало достаточно, чтобы обеспокоить. Незначительное раздражение опять сделало меня жестоким, хотя я знал, что это не сработает.