Страница 29 из 30
- Где я?.. - прохрипел Долаберидзе.
- Знамо где, у людей. Ты не бойсь, не выдам... Свои мы...
Долаберидзе молча обвел взглядом комнату. На мгновение задержал взор на незнакомой женщине, по щеке которой катилась слеза. Вновь посмотрел на старика и уставился на бритву.
- Усы сбрить треба. Лежи, сынку, спокойно.
Долаберидзе закрыл глаза. Он терпел, пока тупая бритва неуверенно карябала верхнюю губу, и пытался вспомнить, как попал в эту комнату, к этим незнакомым людям.
Когда, уже без усов, Долаберидзе с жадностью ел предложенный ему хлеб, Яков Семенович сказал:
- Ежели что - ты наш племянник. Понял?
Долаберидзе кивнул головой.
- А вы-то как же?
- Об нас теперича разговору нет... А ну, покажь ноги!
Летчик послушно откинул одеяло. Только теперь он понял, что раздет.
Склонившись над ним, Яков Семенович и Мария Захаровна внимательно разглядывали его ноги.
- От ить угораздило. Пальцы совсем темненьки, а по колено як слонова кость усе бело, - задумчиво проговорил старик.
И такая неподдельная тоска, такое участие сквозили в его голосе, что Долаберидзе окончательно проникся доверием к этому пожилому одноглазому человеку.
- Як рассветае, пиду по хатам. Гусиный жир пошукаю, - то ли пообещала, то ли подумала вслух старуха. - Ты, хлопец, лежи покойненько, може, заснешь еще... Небось намаялся?
- Ох и намаялся, - вздохнул Долаберидзе, - еле ноги унес.
- Унес, да не донес в целости-то. Поморожены они у тебя, ноги-то, назидательно выговорил старик. - Тильки ты не печалься. Бог даст, выходим ноги-то. А пока сказывай. Ты кто же будешь-то?
- Летчик я. Из плена бежал.
- Ты вроде как бы... кавказец какой... грузинец, что ли? поинтересовался старик, уловив явный акцент.
- Угадал, батя. Грузин я по национальности.
- Что ж, а мы украинцы - все одно советские люди. Зовут-то как?
- Григорий.
- От ить и имя-то наше. Гриша, значит. А меня Яковом кличут. Яков Семенович, - поправился старик. - А матку Мария Захаровна. У нас ить меньшого тоже Гришаткой звали.
- А сыновья где?
- Так ить... знамо где... На хронте с германцем дерутся. Тильки, как пришли немцы, так и замолкли оба. Теперича незнамо, чи живы, чи нет. Мабуть, где так же вот люди выручают, - старик вздохнул и задумался.
Жена его уже давно прошла за занавеску, откуда теперь доносились всхлипывания.
- Да, у всех горе. Только вы не печальтесь. Придут наши. Возможно, и сыновья отыщутся.
- Знамо дело, мабуть, и отыщутся. Тильки когда они придут наши-то. Теперича... более года ждем, дождаться не можем. Дюже намаялись под немцем-то.
- Слушай, отец, слушай внимательно. - И Долаберидзе начал рассказывать старику о битве на берегу Волги, об окруженной армии Паулюса.
Яков Семенович как-то напрягся. В полумраке комнаты, освещенной керосиновой лампой, все чаще и чаще поблескивал его единственный, наполнявшийся влагой глаз. Старик ловил каждое слово летчика и изредка, когда события захватывали, удивленно повторял:
- Ишь, ить как! Знать, недолго нам маяться. Чего ж раньше бы так?
А Долаберидзе все говорил и говорил. Вскоре речь его стала бессвязной, глаза закрылись, глубокий сон сковал тело.
Яков Семенович заботливо поправил стеганое одеяло, положил под ноги летчика подушку и, глубоко вздохнув, полез на печку. Вскоре в хате стариков Петренко повисла тишина.
Долаберидзе проспал остаток ночи и почти весь день. Разбудили его выстрелы, доносившиеся с улицы.
- Это кто стреляет? - спросил он у подошедшего к окну Якова Семеновича.
- А кто его знает. Теперича ить все стреляют... А ты спи, спи поболе... Ноги тебе жирком пообтерли. Сейчас мать молочка испить даст и спи, это теперича твое главное лекарство.
Только сейчас Долаберидзе пристально огляделся. Посередине комнаты стоял квадратный стол, застеленный старой клеенкой, у стены между двумя окнами покоился самодельный комод, в одном углу большой сундук был покрыт белой кружевной накидкой, в другом висела небольшая икона и под ней почерневшая лампадка. От побеленной печки-мазанки тянуло теплом. Из-за занавески, отделяющей почти четверть комнаты, аппетитно пахло свежевыпеченным хлебом.
Невольно вспомнился родительский кров. И хотя комната, где вырос Долаберидзе, не была похожа на эту, между ними было какое-то сходство. Тот же уют, та же скромная обстановка трудовой семьи, такие же фотографии родных, развешенные на стене заботливой рукой. Глядя на карточки незнакомых людей, Григорий думал об отце, матери, сестрах.
Из-за занавески вышла Мария Захаровна с миской в руках. Из-под серого, шерстяного платка, покрывавшего ее голову, выскользнула на лоб прядка седых волос, от глаз к вискам лучами расходились старческие морщинки. В потускневших голубых глазах сквозила забота,
- Яков! Помоги!. Мне одной не сдюжить, - попросила она мужа.
Старик подошел к кровати, приподнял одеяло на ногах летчика и взял у жены миску.
- Ишь, дохтур, опять мазать хочет, - лукаво подмигнув единственным глазом, пояснил он.
Долаберидзе не видел своих ног. Лишь подсознательно чувствовал, как шершавые руки нежно массируют ступню и пальцы. Мария Захаровна пригоршнями брала жир из миски. Долаберидзе разглядел на ее руках синеватые змейки вздувшихся вен. "И у моей мамы такие же", - вспомнил он,
- Спасибо вам, мамо!
- Погоди, сынок, спасибо гутарить, от коли выходим, тогда и скажешь, посоветовал Яков Семенович и, поставив миску с жиром на стол, укутал одеялом ноги летчика.
Мария Захаровна принесла полную кружку молока и большой ломоть еще теплого хлеба. С детства Долаберидзе не любил молоко, но теперь выпил его с наслаждением.
Больше двух месяцев Григории Долаберидзе был прикован к постели, и ежедневно его окружала поистине родительская забота незнакомых до этого людей. Много бессонных ночей провели старый конюх Яков Семенович Петренко и Мария Захаровна возле кровати больного. Они спасли ноги летчика, спасли его жизнь.
А весной сорок третьего года, когда солнце растопило снег, Долаберидзе твердо встал на ноги. Пора было уходить. Летчику не терпелось вернуться в свою часть к испытанным боевым друзьям, которые считали его погибшим.
Мария Захаровна собрала в дорогу немного хлеба, несколько вареных картофелин - все, что было в доме. Яков Семенович рассказал, каким путем легче пробираться к фронту, и простился с летчиком.
Старшая дочь Петренко жила с мужем на хуторе в девяти километрах от села, и Долаберидзе, по совету стариков, пошел вначале туда. Дома оказалась лишь пятнадцатилетняя девочка - внучка Якова Семеновича и Марии Захаровны. Она спрятала летчика в чулане, расположенном в сенях.
Днем на улице послышался шум подъехавшего мотоцикла. В комнату вошли фашисты. Их было трое. Один остался на улице, а двое начали лазить по сундукам. Вскоре Долаберидзе услышал возню и отчаянные, душераздирающие крики девочки.
Не выдержало горячее сердце южанина, и, забыв об опасности, он ринулся из чулана в комнату. Не раздумывая, бросился на фашистов. После недолгой борьбы его, избитого, связанного, посадили на мотоцикл и увезли в село Буденновское в лагерь военнопленных.
В этом лагере военнопленных Долаберидзе пробыл недолго, но запомнил его на всю жизнь. Людей кормили там мясом дохлых лошадей. Хлеба не давали ни грамма. Заставляли работать с темна до темна. Избивали по каждому поводу.
Но и в селе Буденновском жили настоящие советские люди. Невысокий подросток Жора, фамилию которого Долаберидзе так и не узнал, и девушка Катя Дуденко прослышали о мужественном летчике и достали для него поддельные документы. Во время работы военнопленных на строительстве шоссейной дороги они помогли Долаберидзе бежать.
Четыре дня прожил Долаберидзе в погребе у Жоры, пока не представился случай выехать из села. Те же молодые подпольщики отправили его на попутной машине в шахтерский поселок Донбасса. Здесь, в Шахт-Петровском, его передали подпольщице Нине Кийковой, которая впоследствии представила летчика Виктору - руководителю подпольной группы. Связавшись с партизанским подпольем, Долаберидзе стал выполнять различные задания организации.