Страница 16 из 30
Пленного подвели к белому зданию и проводили на второй этаж. Один из конвойных робко вошел в обтянутую кожей дверь и, тотчас же выйдя, жестом пригласил летчика следовать за собой. Долаберидзе шагнул в большой просторный кабинет. За окном, как на ладони, раскинулся аэродром. На дальних стоянках Долаберидзе увидел еще больше разбитых самолетов.
Перехватив взгляд пленного, генерал зло рявкнул. Конвойный, сорвавшись с места, бросился задергивать на окнах длинные коричневые шторы.
Генерал зажег лампу на письменном столе и, медленно переставляя ноги, направился к летчику. На его гладко выутюженном френче поблескивал железный крест с дубовыми листьями. Запястье правой руки опоясывал тоненький ремешок, на котором висел все тот же стек.
Долаберидзе увидел, как сузились синие глаза генерала, как нависли над ними густые белесые брови. Григорию показалось, что седые, подстриженные ежиком волосы гитлеровца начали шевелиться. На склеротическом лбу вздулась вена.
- Кто ти есть? - сдерживая ярость, выдавил генерал.
- Габуния, - назвал Долаберидзе первую попавшуюся фамилию.
- Коммунист? Молчание.
- С какой база ти леталь?
И на этот вопрос Долаберидзе не ответил. На какую-то долю секунды он прикрыл веки и тут же ощутил страшный удар в челюсть. В глазах поплыли оранжевые круги. Падая навзничь, ударился головой об пол и потерял сознание.
Словно во сне поплыл родной дом. Мать приложила на лоб холодный компресс и заботливой нежной рукой гладит ему волосы. С влажной тряпки течет вода, заливает рот, нос, мешает дышать. "Не надо, мама", - хочет сказать Долаберидзе, но слов не слышно. Усилием воли он заставляет себя открыть глаза и... видит на стене большой портрет Гитлера.
На лицо вновь полилась вода. Долаберидзе разглядел над собой графин. Он замотал головой, почувствовал, как гитлеровцы подняли его на ноги. В ушах стоял звон.
Долаберидзе с ненавистью посмотрел на портрет улыбающегося Гитлера. Пальцы невольно сжались в кулак. Злоба захватила дыхание.
- Будешь сказать? - гаркнул генерал. Долаберидзе молчал.
Фашист подошел к окну, отдернул штору и, кивнув в окно, спросил:
- Это ты леталь здесь? Откуда прибыль твой часть?
Долаберидзе взглянул в окно, отыскал глазами большую свалку исковерканных "юнкерсов" и улыбнулся. Он тут же почувствовал боль в рассченной губе, ощутил на языке сладковатый привкус крови.
- Будешь сказать? - донесся до его сознания истошный крик.
Григорий замотал головой. И опять сильнейший удар оглушил его. Стек со свистом рассекал воздух.
Когда летчик пришел в себя, генерала уже не было в кабинете. Из разбитого носа по усам текла кровь. Долаберидзе с трудом поднялся на ноги. В отяжелевшей голове метался шум. Два гитлеровца с автоматами стояли рядом.
Вдруг резко открылась дверь и в кабинет опять вбежал генерал.
- Ти будешь сказать?
Долаберидзе сжал кулаки, стиснул зубы. "Если подойдет, убью", - решил он, глядя на озверевшего фашиста. Когда генерал оказался в двух шагах, Долаберидзе бросился вперед. Он успел уже замахнуться, но тут же его схватили.
Пока конвоиры держали пленного, генерал в неистовстве стегал его стеком по голове. Потом он забросил стек в угол кабинета, что-то крикнул конвойным и выбежал за дверь.
Избитого летчика отвели обратно, в караульное помещение. До обеда его никто не трогал. Потом ему дали маленький кусок хлеба и стакан воды. Есть он не стал.
Лежа на нарах, Долаберидзе наблюдал за караульными. Они принесли откуда-то пять стульев, старое мягкое кресло и, разломав их,, начали топить большую русскую печь. Вскоре от жары в помещении стало трудно дышать. Немцы, установив строгую очередность, по два-три человека раздевались и, словно обезьяны, охотились за насекомыми в своем белье.
Долаберидзе неспроста вспомнил обезьян. Еще до войны бывал он в обезьяньем питомнике в Сухуми и нечто подобное ему приходилось там наблюдать. Только обезьяны делали это молча, а гитлеровцы гоготали и, соревнуясь между собой, показывали друг другу пойманную вошь. Долаберидзе передернуло от омерзения. Он закрыл глаза и вскоре задремал. Проспал он недолго. Проснулся, когда хлопнула дверь и в караульном помещении воцарилась тишина. Вошедший офицер что-то долго объяснял начальнику караула. Тот понимающе кивал головой, потом приказал одеться двум гитлеровцам и поднял пленного.
Солнце стояло высоко, выглядывая из-за проплывающих по небу облаков.
"Куда теперь? Наверно, на расстрел", - думал летчик. Запрокидывая голову, он наблюдал за плывущими на восток облаками. Ветерок приятно холодил ноющее от побоев лицо. "К вечеру эти облака проплывут и над нашим аэродромом. Может быть, кто-нибудь из друзей также поднимет голову и посмотрит в небо. Никто из них не узнает, что перед смертью смотрел я на эти легкие облака... Неужели так просто позволю себя убить?" Внутри все протестовало. Долаберидзе шел, опустив голову, и лихорадочно обдумывал план действий: "Расстреливать будут где-то за аэродромом. Немцев двое. Как только выйдем в поле, брошусь на одного, стисну и загорожусь его телом. Может быт|ь, удастся выхватить автомат". Долаберидзе напряг мышцы, почувствовал их силу. "Будь что будет. Все равно конец". Он начал осматриваться по сторонам, пытаясь угадать место, куда его должны вывести для расстрела.
Они шли мимо стоянки самолетов. Вокруг виднелось множество еще не засыпанных воронок, возле которых валялись обгоревшие, пробитые пулями канистры, разбитые в щепы ящики и множество промерзших галет и сухарей. Какие-то женщины, старики под охраной гитлеровских солдат засыпали промерзлой землей ямы. Возле исправных самолетов суетились техники, летчики, загружая в ненасытные чрева пузатых транспортов ящики и мешки. Много "юнкерсов" стояло с развороченными крыльями, с покосившимися фюзеляжами, с переломанными хвостами.
"Хорошо поработали", - вспомнил Долаберидзе вчерашний вылет.
В это время его подвели к большому трехмоторному Ю-52. Возле самолета толпилось несколько офицеров. Они с нескрываемым любопытством разглядывали пленного. Шедший впереди караульный подошел к одному из гитлеровцев и о чем-то доложил.
Немцы быстро пошли к самолету, по железной лесенке полезли в открытую дверцу пассажирской кабины. Офицер, должно быть летчик, махнул рукой и, подав отрывистую команду, тоже забрался внутрь фюзеляжа.
Когда все скрылись в машине, конвойные подтолкнули Долаберидзе и жестом показали на дверцу.
Один мотор уже работал, и от вращающегося винта поднялись снежные вихри.
Долаберидзе забрался в пассажирскую кабину. Мысль о расстреле больше не тревожила. "Для того чтобы расстрелять, незачем возить в самолете".
Он хотел пройти и сесть на откидную железную скамейку возле небольшого квадратного окошка, но конвойные, забравшись, вслед за ним в самолет, грубо оттолкнули его и усадили на груду каких-то ящиков в самом хвосте фюзеляжа. Спорить и сопротивляться было бесполезно.
"Что еще мог придумать генерал?" - пытался догадаться Долаберидзе, с ненавистью вспоминая разъяренное лицо фашиста.
Все три мотора уже работали. Долаберидзе чувствовал, как увеличиваются их обороты. Наконец он ощутил, как покатился по укатанному снегу самолет. Через несколько минут "юнкерс" на секунду остановился и, взревев моторами, устремился вперед. Тут же поднялся хвост. Несколько толчков колесами о взлетную полосу, и привычная плавность оторвавшейся от земли машины передалась телу.
Конвоиры не сводили с пленного глаз. Многие офицеры тоже повернули головы в его сторону и, надменно улыбаясь, начали о чем-то расспрашивать сопровождающих.
По жестам одного из конвоиров и по тому, как он часто повторял слово "Ил-цвай", Долаберидзе понял, что говорят о нем и о вчерашнем.ударе штурмовиков. Гитлеровцы перестали улыбаться, лица их вытянулись, они оживленно заговорили между собой.
Так прошло минут тридцать. Измученный побоями, несмотря на нервное напряжение, Долаберидзе задремал под монотонный гул моторов.