Страница 103 из 105
На самом деле у меня практически нет времени (на изучение языка) – а может быть, не хватает мозгов, я не знаю. Я изучал немецкий в школе, в университете, и затем – извините за грубое выражение с моей стороны – в школе разведки. А потом после прибытия в Германию первые четыре или пять месяцев я боялся подходить к телефону. Мы называли это телефонным страхом. Люди тебе звонят, и ты должен понимать их и отвечать
что-то. Это было действительно сложно. А мне не хотелось выглядеть дураком. И партнеры на другом конце (провода) понимали, что происходит. Я выслушивал их и, если не мог понять, то просто клал трубку. Потом они говорили: «Попросите этого нового парня не вешать трубку, пока мы не закончили разговор».
Хотя я не очень хорошо говорю по-английски, я люблю его. Шаг за шагом я пытаюсь, 20–30 минут в день. Но я думаю, мое знание языка уже немного выросло. Я имею в виду, что у меня нет больше языкового барьера. Сейчас английский больше не вызывает у меня ужаса, как китайский или итальянский. Когда я оказываюсь в ситуации один на один, я действительно понимаю и иногда я могу собрать фразу, чтобы выразить свое мнение.
Пол Квинн-Джадж:Вы говорите об укреплении правительства и государства. Не устарели ли эти понятия?
Владимир Путин:Это своего рода путаница в терминологии. Жители Запада ассоциируют укрепление государства или усиление государства с некими дополнительными функциями, которые даются карательным органам, правоохранительным органам, силовым органам. Но после распада Советского Союза у этого понятия появился новый оттенок значения, новое для нас значение. До последнего времени некоторые регионы Российской Федерации не платили налогов. Только представьте, если, скажем, ваш штат Техас откажется платить налоги. Поэтому в этом отношении мы должны были укрепить, усилить наше государство, и эта проблема была решена. Есть также и другой аспект этой проблемы. Граждане государства должны быть уверены, что государство на самом деле действенно и эффективно и что законы выполняются, что правовые, исполнительные и судебные власти работают эффективно, но влияние этих структур в экономике, в других аспектах нашей жизни должно уменьшится.
Джил Догерти:Некоторые люди думают, что вы застряли между «силовиками», или ветеранами секретных служб, и сторонниками реформ и что на самом деле у вас меньше власти, чем мы думаем. Правда ли, что вам все время приходится балансировать между ними?
Владимир Путин: Нет, не правильно. Я уверен, во-первых, что президент России имеет достаточно власти. Я придерживаюсь того мнения, что нужно быть осторожным в применении этой власти, иначе можно оказаться в ситуации, скажем, сумасшедшего с лезвием в руках, в сложной ситуации. Это очень острый инструмент, особенно в России, где есть определенная традиция централизации власти. Вы знаете, иногда я возвращаюсь домой и включаю телевизор – это случается не так часто – и вдруг ведущий на национальном телеканале говорит: «Сегодня президент сделал важное заявление». Но я не говорил ничего особенного. Из-за традиции суперцентрализации власти любое слово, любое действие главы государства иногда трансформируется и принимает форму, для меня достаточно неожиданную. Я очень аккуратен и пытаюсь использовать власть очень осторожно. Но, конечно же, никакой нехватки власти нет.
Существует мнение, что президента нужно наделить дополнительными полномочиями (другие говорят, не надо) – такими, как, скажем, право назначать губернаторов, как это принято в некоторых странах СНГ. Но я полагаю, что мы должны уважать нашу конституцию, и, пока у меня есть влияние на такие процессы, мы будем соблюдать конституцию и ее фундаментальные положения.
Эми Келлогг:Что вы думаете о мирном процессе на Ближнем Востоке и о «Дорожной карте», одним из авторов которой выступила и Россия?
Владимир Путин: Ситуация очень и очень сложная. Мы является соавторами «Дорожной карты», и здесь наша позиция очень близка с Соединенными Штатами. К сожалению, нет света в конце тоннеля. У нас особые отношения с арабским миром, с Палестинской автономией, с палестинцами. В последнее время мы изменили наши отношения с Израилем – я думаю, серьезно и к лучшему. Около одного миллиона (израильского) населения – россияне по происхождению. Практически повсюду в Израиле можно услышать русскую речь, в любом ресторане, в любом месте. И нам не безразлично, в каких условиях они будут жить, мы заинтересованы в том, чтобы они жили в безопасности. Естественно, обе стороны должны предпринять серьезные усилия для прекращения насилия. Палестинская сторона должна сделать все возможное для прекращения террористических актов. А Израиль должен продолжать бороться с терроризмом, но такими способами, которые не будут провоцировать негативную реакцию араб-ского мира.
Гораздо проще сказать то, что я только что сказал, чем реализовать это на практике. Мы готовы вместе с Соединенными Штатами, с Европой, с Израилем, с Палестиной пытаться найти решение, но его нельзя навязывать. Стороны должны договориться между собой, а международное сообщество должно быть там только гарантом. Я думаю, что во время Эхуда Барака урегулирование было близко, и я уверен, что председатель Ясир Арафат упустил исторический момент. Но это не значит, что мы не должны признавать Арафата. Арафат пользуется поддержкой в Палестине, у него есть сторонники в арабском мире, и мы не должны изолировать Арафата; я думаю, изоляция – это ошибочная позиция, которая привела к отставке Аббаса. Я уверен, что это не тот путь, которым мы должны следовать, и что этот не тот путь, который ведет к урегулированию ситуации.
Питер Бейкер:Вы упомянули о захвате заложников в театре. Как вы знаете, 129 заложников погибли от газа, использованного во время штурма театра. Почти год спустя есть ли у вас какие-либо сожаления о том, как была разрешена ситуация? Что вы отвечаете выжившим и родственникам тех, кто погиб, в свете того, что они получают маленькие компенсации, и говорят, что чувствуют себя забытыми государством?
Владимир Путин: Эти люди погибли не в результате применения газа, потому что газ не был вредным, он был безвредным. И он не мог причинить какого-либо вреда людям. Люди стали жертвами ряда обстоятельств: обезвоживания, хронических заболеваний, самого факта, что им пришлось оставаться в том здании. Легко критиковать службы безопасности, которые штурмовали здание, или медицинских работников, докторов, которые оказывали медицинскую помощь. Но только представьте: все здание было заминировано, и взрыв мог произойти в любое время.
Вы знаете, что было несколько центров с взрывчаткой, центров детонации этих взрывных устройств, и наши службы безопасности не были уверены, что располагают сведениями обо всех центрах детонации. И если бы произошел взрыв, было бы 800 жертв в результате этого взрыва, а также погибли бы все сотрудники служб безопасности, которые участвовали в этой операции. Взрывные устройства были такими мощными, что, случись взрыв, пострадали бы соседние здания, а в некоторых из них находились сотни родственников тех, кого взяли в заложники в театре. Террористы держали детонаторы в своих руках. Все, что им нужно было сделать, это нажать на кнопку.
Ни одна служба безопасности в мире не проводила аналогичной операции в аналогичных условиях. Естественно, условия были очень сложными, и, когда все позади, мы можем сказать, что во время операции не пострадал ни один заложник. Силы безопасности вошли в здание с разных сторон и фактически первыми выстрелами нейтрализовали террористов, которые сидели среди заложников. И я повторю: ни один из заложников не пострадал. Это все случилось в считанные секунды.
Естественно, не хватало опыта в том, как обращаться с людьми, выведенными из здания на улицу. Было много летальных исходов не из-за газа, а из-за того, что доктора не знали, как лечить людей, и, скажем, человека, которого нужно было положить на живот, клали на спину, у него западал язык, и люди задыхались. Но антидота было достаточно, и он был введен всем, кто в нем нуждался.