Библиотекарь

Город мне нравился уже потому, что светило праздничное солнце, и даже сквозь открытые окна троллейбуса дурманяще чадила цветущая сирень. Преобладали дореволюционные постройки с большими окнами, вычурной, чуть обвалившейся лепниной на стенах и широкими парадными. Эту средней руки купеческую благость портили многочисленные ларьки с аляповатыми надписями: «Пирожки», «Мороженое» или «ООО Ирина». Очень радовала меня буква «ы», встречающаяся в названиях магазинов «Продукты», «Соки. Воды», «Сигареты». В моих краях, где девятый год свирепствовала «незалежнисть», этой буквы совсем не осталось.

Центр был зеленым и просторным. Пересечение проспектов Гагарина и 50-летия ВЛКСМ образовывало небольшую площадь с бронзовым трехметровым Лениным. Справа от памятника стоял броневик времен Гражданской войны, слева – танк Т-70, точно Ленину предлагалось сделать выбор в пользу современной боевой техники, а Ленин, не замечая намека, упрямо тянул вперед руку, пытаясь тормознуть на проспекте иномарку.

Рядом был уютный сквер. Над клумбами поднимался гранитный постамент с гаубицей. Под золотыми цифрами «1941—1945» лежали венки и цветы, видно, еще от празднования 9 Мая. За сквером возвышался собор с рыжими самоварными куполами и шпиль колокольни, покрытый тусклой изумрудно-мшистой патиной.

Троллейбус остановился возле старинной, проросшей травой кирпичной стены, опоясывающей собор. Я спустился по небольшой, утопающей в липах улочке и вышел прямо к металлической ограде рынка. Там начинались рыбные ряды и пахло речной плесенью.

Я спросил у женщин с набитыми сумками, где остановка восемнадцатого автобуса. Мне разъяснили, что по другую сторону рынка, но сам автобус отсоветовали – «ходит плохо», лучше было подождать здесь «маршрутку», которая тоже идет до улицы Чкалова.

Нужное мне бюро «Доверие» я обнаружил в цоколе холеной, выложенной плиткой девятиэтажки, между гастрономом и парикмахерской.

Внутри царил скромный евроремонт. Мебель из черного кожзаменителя, белые жалюзи и ползучие цветы в горшках вполне располагали к доверию.

Передо мной была всего одна бабка, но радовался я напрасно – просидела она у нотариуса аккурат до обеденного перерыва, так что я еще битый час вынужденно листал местные газеты.

Когда были проставлены печати и я выстоял очередь в кассу, заплатил положенные сборы, занес нотариусу квитанцию об уплате, день уже клонился к вечеру.

В гастрономе я купил бутылку «Абсолюта» и большую подарочную коробку шоколадных конфет. Неизвестно, какого пола бюрократическая особь повстречается в дядином жэке. Гостинцы были нужны разноплановые.

Коминтерновский микрорайон оказался совершенной окраиной, панельными пятиэтажными трущобами. Жилищная контора № 27 как сквозь землю провалилась. Злой и уставший, я неоднократно обращался за помощью к аборигенам – никто не знал, где она находится. Наконец, какая-то женщина с помойным ведром вызвалась проводить меня.

Словно в насмешку, металлическую дверь жэка с косо налепленным графиком отключения воды на июнь, пересекал засов. Никаких ободряющих записок типа «Скоро буду» не имелось.

Женщина изучила график, и подглазья у нее вмиг налились черной тоской. Она с укором посмотрела на меня, точно это я был виноват в грядущем отключении, и, качая головой, ушла, ведро в ее руке жалобно поскрипывало.

В эту секунду я понял, что мне предстоит либо поиск дешевой гостиницы, либо ночевка на улице. В бессильном отчаянии я принялся колотить по двери, загудевшей как театральный гром.

Из ближайшего окна на втором этаже высунулся дедок в растянутой майке, с татуированным худым плечом и седыми кудрями на груди. Он дружелюбно обматерил меня – так, чтоб я не нагрубил ему в ответ, а вступил в беседу.

Я объяснил, что приехал из другого города, мне нужно попасть квартиру, иначе хоть на улице ночуй, а ключи в жэке.

Дед ненадолго задумался, исчез в комнате. Когда я решил, что он просто удовлетворил любопытство, дед вышел из подъезда, на ходу заправляя майку в спортивные, с лампасами, штаны.

«Подожди здесь», – сказал он и бодро зашлепал тапками к соседней многоэтажке. Спустя десять минут дедок возвратился, и не один. За ним плелась пухлая женщина лет сорока, в платье в горох, с черным лакированным поясом вокруг живота. Полные икры были сплошь в комариных укусах, поэтому она изредка останавливалась и страстно почесывала ноги. Мне она кокетливо улыбнулась, показывая золотые зубы, похожие на кукурузные зерна: «Сладкая женщина, вот комары и любят…» – а потом назвалась Антониной Петровной.

За стальной дверью была тюремного образца решетка, сквозь которую виднелся небольшой коридор, покрытый зашарканным линолеумом, и ржавая бочка с надписью «Песок». На стене у входа висели огнетушитель и старый плакат с кудлатым, похожим на спаниеля Валерием Леонтьевым.

Дед цыкнул мелким плевком на плакат и глубокомысленно произнес: «Обладает всеми достоинствами человека, за исключением его недостатков».

Я выложил на стол паспорт, стопку документов и доверенность, внутренне надеясь, что моя небритая физиономия не вызывает подозрений. На всякий случай пояснил: «Только с поезда. Трое суток добирался».

Антонина Петровна бегло просмотрела документы и паспорт – фамилия у нас с дядей все-таки была общая, – открыла сейф и, порывшись там, извлекла связку ключей.

Я сказал: «Вам за беспокойство», и протянул Антонине Петровне коробку конфет. Бутылку водки я вручил деду, и он со словами: «А вот это лишнее», – опустил ее в карман штанов, сразу под литровой тяжестью оползших.

От Антонины Петровны я узнал, что о смерти прежнего жильца на АТС никто не сообщал. Она советовала, чтобы сохранить телефон, обратиться туда и побыстрее оплатить долги.

Дом, где раньше жил дядя, – облезлая хрущевская пятиэтажка по улице имени Гвардейцев Широнинцев, – стоял совсем на отшибе, прямо возле затопленного строительного карьера, поросшего болотной осокой. Если бы не тополиная посадка, дом через несколько лет наверняка съехал бы под откос. Я огорчился, прикинув, сколько можно выгадать за квартиру в таком неухоженном месте.

Ведомый Антониной Петровной, я прошел по дорожке мимо беседующей пары – мужчины и женщины, оба средних лет. До меня долетел обрывок фразы: «Я бы Ельцина, суку, лично крючьями разорвал». А женщина добавила: «И не его одного».

Мужчина был крупный, мясисто-молочный, с бегущей в атаку лысиной. Он еще воинственно жестикулировал длинным бумажным свертком. Женщина сжимала какой-то огородный инвентарь – металлический наконечник был обмотан тряпкой. Выглядела женщина так, словно вернулась с дачи, – вылинявшая штормовка, косынка. В ногах стояла сумка, из которой торчала пластиковая бутылка.

Подъезд жалко оскалился двумя сидящими друг напротив друга, как пара подгнивших зубов, старухами. Опередив их любопытство, Антонина Петровна сказала: «Вот племянник покойного Вязинцева».

Мне показалось, болтающая пара тоже заметила нас – женщина оглянулась, а мужчина и так смотрел в нашу сторону. На миг он замолчал, потом принялся еще активнее размахивать свертком, видимо замышляя новые казни отставному президенту.

Мы поднялись на пятый, последний этаж. Антонина Петровна сорвала пластилиновую, с ниткой, пломбу. Я расписался в бумаге, и Антонина Петровна, пожелав мне удачи, грузно потопала вниз.

Наперво я заперся в туалете и справил накопившуюся за день нужду. Спуская воду, я подумал, что квартира мной, как зверем, помечена. Затем я обошел свои двухкомнатные угодья.

Телефон не работал. Окна еще с зимы были законопачены бумагой, которую я сразу ободрал, а в гостиной настежь распахнул балконную дверь, чтобы выветрить дух затхлости.

Горизонт розовел, низкое солнце превратилось в медленный желток. Сильный ветер создавал ощущение полета, усиленное далекими, где-то за карьером и трассой, высотками. Казалось, мой пятый этаж находится на одной линии с их крышами. Вдоль балкона, как две струны, тянулись провода для просушки белья, а на них, похожие на пескарей, висели деревянные прищепки. Рассохшиеся перила густо оплел дикий виноград.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.