Пенаты

Минут через двадцать он вернулся с термосом и белой фарфоровой чашкой, напоминавшей по форме маленькую вазу из Летнего сада, налил в нее кофе и велел мне выпить, я повиновалась. Вкус кофе показался мне необычным. «Как будто с вермутом», — подумала я. «Нет, — сказал он в ответ на мою непроизнесенную мысль, — но кофе стравами; одни из них смолоты с зернами вместе, другие завариваются отдельно и вливаются в чашку. Сложный рецепт. Кофе по-гречески». «Вы врач?» — спросила мама, наблюдая, как он считает мой пульс и разглядывает мои ногти. «Нет, я не врач, — отвечал он, — я скульптор. Увлекаюсь травной медициной». Он назвал свою фамилию: Н., фамилия была армянская. Моя подружка спросила, в Ереване ли Н. живет; тот отвечал — в Москве. Он обратился ко мне, отпустив мою руку: «Я оставляю вам термос со второй порцией; через три часа вы должны ее выпить. Назавтра вы будете чувствовать себя великолепно; но я уже говорил: два дня вы должны будете пить кофе по-гречески. Я живу в четвертом номере. Приходите с барышнями, с которыми дружите и ходите загорать. Жду вас у себя в четыре часа». Превежливо откланявшись и поцеловав маме ручку, он вышел. Я действительно почувствовала себя хорошо, прошли слабость и сухость во рту, даже сожженные плечи, обгоревшие на солнце, болеть перестали. Выпив вторую порцию напитка, я уснула глубоким сном.

Назавтра встала я полной сил, как в жизни не вставала, я сова и разгуливаюсь к ночи, а поутру постоянно носом клюю. В четыре часа мы с подружками поднялись в четвертый номер. Н. уже ждал нас: на электроплитке кипел причудливый прозрачный кофейник. Скульптор стал молоть кофе, зайдя за створку шкафа и беседуя с нами оттуда. На веревочках висели в комнате его пучки трав. На столе на листках бумаги с надписями, очевидно, на армянском...

— Или на арамейском, — вставил Б.

— На каком-то экзотическом, но ведь он отрекомендовался армянином; лежали коренья, ракушки, водоросли... «Я давно увлекаюсь травной медициной», — сказал Н., выходя из-за шкафа, и, глядя на нас тяжкими черными глазами без бликов, добавил: мы даже представить себе не можем, какие манускрипты, какие инкунабулы довелось ему читать в связи с его увлечением.

Пока мы пили кофе, а он угостил и подружек, разговор у нас был преинтересный. Хозяин отвечал не на слова наши, а на наши мысли. В какой-то момент повернулся он к нам спиной, и мы втроем, не сговариваясь, сделали большие глаза и состроили пальцами рожки за затылком.

Он, стоя спиной, усмехнулся и спросил, верующие ли мы; мы ответствовали: мы комсомолки, как можно.

Он произвел сильное впечатление на моих подружек. Мы поспешили откланяться.

Веселились мы после его зелья до вечера неуемно. Одна из моих подружек полезла в нарядном платье в море и вышла из вечерней воды как русалка со струящимися волосами и мокрым хвостом шлейфа.

Мне словно глаза промыли, словно прежде я смотрела на мир сквозь пыльное окно; ни до, ни после я не видела красок таких и таких лиц, как в те дни, всё в первозданном виде на свежий взгляд, звуки глубже, солнце теплее, звезды крупнее.

Мы с подружками резвились почем зря, ездили в горы, бегали по кафе, плясали до упаду на танцах, катались на катерах, хохотали денно и нощно. Какие-то несусветные, невесть откуда бравшиеся ухажеры приносили нам дурацкие подарки, среди которых были медные браслеты, букеты вениками, судейские свистки, соломенные шляпки.

Встречаясь с моими новыми подружками в Ленинграде (первое время мы виделись, затем сезонная дружба шла на спад и таяла к елке), мы долго говорили друг другу при встрече: «Н. в городе!» — что означало преддверие нелепых, немыслимых событий. Тогда мы переехали с родителями на новую квартиру, я навеки рассталась с одноклассником, считавшимся моим женихом, бросила заниматься музыкой. В мою последнюю встречу с Н. на террасе нашего Дома творчества, обведенной южным розарием, он спросил, как меня зовут. «Лара», — отвечала я. «О! — сказал он. — Для призрака вы слишком розовы и вещественны». — «Почему для призрака?» — «Вы знаете, кто такие лары? Духи дома, призраки, тени забытых предков».

Постепенно жизнь моя превратилась в обычное существование, после безумного веселья настало затишье, ноты легкого помешательства отзвучали, все вернулось в привычную колею.

Да, вот еще что. Однажды я спросила знакомого моей матери, скульптора, армянина, знает ли он московского коллегу и земляка по фамилии Н.? — армяне ведь держатся вместе, у них негласное братство и необъявленное землячество. Знакомый ответил: под такой фамилией было два скульптора, один из них умер пять лет тому назад, а второй уехал из Москвы и ничем не напоминал описанного мною человека.

— Не иначе как, — сказал поэт, — вы познакомились с тем, который умер.

— Ничего подобного, — сказала Лара с горячностью, — я прекрасно поняла, с кем познакомилась! И зелье из его рук пила. Так что можете меня остерегаться.

Тут она глянула на него.

— Да ладно, — сказал он, — остерегаться, скажете тоже. Я сам пил кофе по-гречески. Ежели его источник тот, о котором вы говорите, тут все меченые.

— Так уж и все, — сказал поэт.

— Лара, вы заслужили первую чашку, снимите пробу, — прозаик налил в белую с золотом старенькую посудинку дымящийся ароматный напиток. — Маленький, мы вас слушаем, вы хозяин, мы гости, хозяин — барин.

— Однажды, — начал Маленький, — зашел я в мастерскую к знакомому своему, профессионалу художнику. Шел я с халтуры, занимались мы ольфрейными работами, устал я как собака, еле ноги волочил. У друга моего сидел, в свою очередь, его приятель по фамилии... ну, хоть Пастухов. Был он человек деловой без бюрократии, из молодых начальников, кандидат наук, с людьми умел обращаться ровно, корректно, обходительно, всем он нравился, нравился и мне. Увидев мою усталость, а я лыка не вязал, он пригласил меня в свою мастерскую по соседству, где обещался напоить чудодейственным напитком, который усталость как рукой снимает. Я думал, какая-нибудь настойка самодельная.

По дороге прихватили мы с собой идущую домой с работы его бывшую сослуживицу, прелестную такую особу, и поднялись втроем на его уютный чердачок, залитый люминесцентным сиянием (редкого вида освещение), обнесенный встроенными полками и наибелейшими шкафами, увешанный афишами и плакатами и уставленный макетами, мульками и бирюльками. Мы превесело болтали, пили «Цинандали» и «Мукузани»; наконец Пастухов, удалившись на крохотную кухоньку и некоторое время там поколдовав, вынес три чашки горячей ароматнейшей жидкости, отрекомендовав данное питье как кофе по-гречески. По его словам, он получил в подарок огромную банку смеси молотых зерен и трав от отца одного из опекаемых им студентов, так дело обставившим, что Пастухов банку вернуть не смог и остался при сией, невинной, в общем-то, взятке; даритель предупреждал о существовании дозировки и нежелательности пить кофе каждый день, как обычный. Кажется, Пастухов сказал: даритель был скульптор, причем армянский...

— Вот! что я говорила! — воскликнула Лара. — Н. и вправду был в городе!

— Но я могу ошибаться, — продолжал Маленький. — Короче усталость мою и впрямь как рукой сняло. Пастухов же был превесел, заикаться (а он иногда заикался) перестал вовсе, смеялся, сыпал анекдотами, начал приударять за дамой и по-гусарски ринулся ее провожать; всё, вместе взятое, ему было мало свойственно.

Прощаясь, он сказал, что через три дня уезжает кататься на яхте. Больше я его не видел. Дальнейшее рассказываю со слов вдовы его, а также очевидца происшествия, сторожа с маяка.

Сводка погоды всем была известна: на Ладоге ожидался шторм. Озеро Ладожское — водоем бермудский, коварное озерцо, ничуть не спокойней океана, опытные рыбаки с ним ухо востро держат. Итак, ожидался шторм, выходить им не советовали, но Пастухов только смеялся и говорил: «Н-ну что ж, п-поборемся с-со с-стихией!» Жена отговаривала его. «Р-раз ты т-такая трусиха, — сказал он, — с-сиди в каюте внизу и н-на палубу н-не суйся». Она спустилась в каюту; это ее и спасло.