Страница 14 из 40
Сашка однажды высказал идею: а не попытаться ли переместить его сюда? Не намного более безумную, чем все уже происшедшее. Способ такой наверняка был, если исходить из гипотезы о нашем относительном всемогуществе. Но мы давным-давно сами себе установили внутренние тормоза, не позволяющие делать кое-какие вещи, если даже они для нас технически возможны. Чтобы не «расчеловечиться» слишком быстро.
А с другой стороны — смешно. Переиграть какую-нибудь войну мы беремся, а перебросить всего-навсего архитектурное сооружение на другой конец Земли — опасаемся. Да, наверное, не в этом дело, не в сотне тысяч кубометров камня, сложенного в определенном порядке, а в том, что Замок — это не только строение. Это — целый мир, невыразимо чуждый для нас, да вдобавок, вероятно, и разумный, что совсем другое дело. Ну, как поселить в своей городской квартире взрослого медведя, а то и вообще старика Хоттабыча, только не такого глуповато-доброго, как у Лагина, а — настоящего джинна.
А погода была хороша. Для того чтобы прогуливаться по палубам парохода, любоваться смутно рисующимися на фоне темного неба еще более темными контурами гор, слушать плеск волн о борта и пирс, бездумно разглядывать звезды на небе и их отражение в воде. Смотреть на огоньки домов поселка, в которых непричастные к заботам о судьбах мира люди пользуются всеми благами комфорта на таком далеком краю земли, что остальные ее обитатели о них даже и не вспоминают.
Нет, ну скажите, проживая в послевоенном ремарковском Берлине, советской Москве, пусть даже в благополучном, но поглощенном своими собственными и не такими уж простыми проблемами Нью-Йорке, стали бы вы задумываться о каком-то там острове, волею древних геологических процессов возникшем черт знает где, между Антарктидой и Австралией? Совершенно как Гоголь писал — отсюда хоть три года скачи — никуда не доскачешь. Ну, скачи, плыви — невелика разница. А вот о том, что климат здесь, неизвестно зачем, устроен самый что ни на есть удобный, и населения ровно столько (и с такими психологическими установками), чтобы жить в достатке, никому не мешая, — так об этом большинство цивилизованного населения Земли даже и не подозревает. И правильно, скажу я вам, делает.
А я вот на мостике совершенно один, никто меня не отвлекает, даже и вахтенного незаметно. Воронцов правильно понимает службу, если пароход не в походе и не в состоянии готовности номер один, так роботам не полагается по собственной инициативе попадаться на глаза представителям высшего комсостава. Само собой, если некто из местных, но не облеченный должной степенью доверия, попытается проникнуть с пирса на палубу, откуда-нибудь из-за кильблока или просто из тени, отбрасываемой надстройкой, непременно появится матрос или унтер-офицер при дудке, с повязкой на рукаве и вежливо поинтересуется, что господину угодно. И вызовет вахтенного офицера, а то и вахтенного начальника. В случае же попытки несанкционированного проникновения на борт совершенно постороннего лица или возникновения иной внешней угрозы, меры будут приниматься решительные и радикальные.
И это, в общем, правильно. Были уже случаи…
Как, например, на севастопольском рейде в двадцатом году.
Меня тогда на борту не оказалось, но со слов Воронцова и путем анализа содержимого памяти палубной «команды» мне удалось создать, думаю, довольно точную реконструкцию случившегося.
«…Воронцов подошел к ограждению левого крыла мостика, облокотился на фальшборт, стал рассматривать перспективу дрожащего бледными огнями по берегам бухты Севастополя, где был совсем недавно. Наверное, проникшие в самые глубины личности рефлексы военного моряка позволили ему среагировать на внезапное изменение ситуации быстрее даже, чем несущим вахту роботам, скорость прохождения нервного сигнала у которых раз в тысячу больше, чем у человека.
В пяти кабельтовых от «Валгаллы» стоял у бочки французский контрминоносец «Лейтенант Борри». Давно устаревший кораблик, примерно класса русских послецусимских 600-тонных эсминцев «Финн». Дмитрий скользнул по нему взглядом. Просто так, как по еще одному элементу окружающего пейзажа. И увидел, что миноносец снялся со швартовов и медленно движется к выходу из бухты. Без огней. Не сообщив о своем маневре старшему на рейде. Это его насторожило. Не потому, что он ощутил какую-то угрозу, а из-за нарушения незыблемого морского порядка. Еще через секунду-другую между фок-мачтой и первой трубой миноносца блеснула оранжевая вспышка.
Воронцов метнулся к двери штурманской рубки, столкнулся с роботом, который, напротив, перемещался ему навстречу, захватив своими анализаторами потенциально опасное явление.
«Вот в чем разница между человеком и компьютером, — успел подумать Дмитрий, — из одинаковых посылок мы делаем противоположные выводы».
Влетев в рубку, он с маху, всей ладонью надавил кнопку ревуна боевой тревоги.
Почти тут же пароход встряхнуло. Не очень даже и сильно. Двадцать пять тысяч тонн обладают огромной инерцией. Но у борта взлетел вверх до верхушек мачт грохочущий столб воды, смешанной с огнем и дымом.
Прозевавшие торпедную атаку роботы (в чем не было их прямой вины, готовность номер один на судне не объявлялась) реабилитировали себя четкостью и скоростью дальнейших действий. Еще, кажется, не опал фонтан взрыва, как на пульте вспыхнул красный трафарет: «Цель захвачена. Жду команды». Воронцов не колеблясь нажал тангету «Огонь». Не позже чем через секунду с левого борта беглым огнем замолотила замаскированная раструбом котельного вентилятора скорострельная стотридцатимиллиметровка.
До цели было, считая по-сухопутному, метров шестьсот, и первые же снаряды, без всякой пристрелки, сразу пошли в цель.
Но Воронцов проявил себя еще и мыслящим политиком. И его следующая команда была: «Стрелять только по корпусу под ватерлинию. Десять выстрелов — отбой».
Этого хватило вполне. Вспыхнувшие прожектора раненой «Валгаллы» осветили несчастный миноносец. Мощные, изготовленные в конце двадцатого века снаряды, предназначенные для борьбы с суперсовременными фрегатами типа «Шеффилд» и крылатыми ракетами, в клочья разнесли его правый борт от форштевня до мидельшпангоута. Из машинного отделения струей хлестал перламутровый в галогеновом свете пар. «Лейтенант Борри» быстро кренился и садился носом. И лишь сейчас на его палубе вспыхнуло освещение и зазвенели сигналы водяной и пожарной тревоги.
Еще через минуту загорелись боевые огни линкора «Генерал Алексеев», почти тут же — фортов крепости.
— Прямо тебе — Порт-Артур в январе четвертого года, — успокаиваясь, проронил Воронцов. — Так что у нас случилось?
Робот, демонстрируя хорошую морскую выучку, четко доложил свою точку зрения на инцидент.
— Вот мудаки, — почти беззлобно выругался Дмитрий в адрес своих комендоров. — Могли бы торпеду еще на ходу расстрелять. Но тут скорее я виноват. Всему учил, а такого не предусмотрел…
И тут же стал вслушиваться в корабль. Вроде бы самого страшного не случилось. Ни треска ломающихся переборок, ни гула разливающейся по отсекам воды. И палуба не кренится под ногами. А самое главное — роботы из нижних помещений не подают сигналов тревоги.
Воронцов вызвал на дисплей компьютера информацию о полученных «Валгаллой» повреждениях. Пароход не подвел. Многослойная, титаново-керамическая, усиленная кевларовыми прокладками бортовая броня выдержала удар 450-миллиметровой торпеды. Отмечался только прогиб листов, деформация ближних к месту взрыва шпангоутов, незначительное смещение на фундаментах котлов и машин.
Мостик и палуба в течение следующих пяти минут заполнились поднятыми из постелей офицерами резервного взвода, пока еще остававшегося на корабле.
— Постройте людей на корме, — приказал Воронцов взводному командиру. — Только сначала пусть приведут себя в порядок. Срок — пять минут. А у меня и без этого забот хватит.
Воронцов, отставной капитан-лейтенант советского ВМФ, старший помощник капитана стотысячетонного балкера флота торгового, не имея, в отличие от меня, высшего психологического образования, практическими основами этой науки владел виртуозно.