Москва 2042

– Ну ладно, – сказал я, сдаваясь. – Если ты настаиваешь на том, чтобы играть в эту странную игру, вот тебе документ. – Я дал ему мои водительские права в развернутом виде.

Он изучил их внимательно. Как на проходной сверхсекретного учреждения. Несколько раз сверил меня с карточкой и карточку со мной. И только после этого раскрыл мне свои объятия:

– Ну здравствуй, старина!

– Пошел к черту! – сказал я, вырвав свои права и отпихиваясь.

– Ну, ладно, ладно, будет тебе пыхтеть, – сказал он, хлопая меня по спине. – Ты же сам знаешь, КГБ за Симычем охотится, а они, если захотят, загримировать могут кого хочешь под кого хочешь. Ну, пошли. Сейчас чего-нибудь с дорожки рубанем. Эй, Том! – обратился он к черному казаку по-английски. – Поставь его машину где-нибудь у конюшни.

В усадьбе

Усадьба, на территории которой я очутился, напоминала что-то не то вроде Дома творчества писателей в Малеевке, не то правительственного санатория в Барвихе, куда я однажды совершенно случайно попал.

Длинное трехэтажное здание с полукруглым крыльцом и колоннами. Перед крыльцом довольно большая, прямоугольная, мощенная красным кирпичом площадь, и от нее во все стороны лучами расходятся асфальтированные аллеи, обсаженные по краям молодыми березами. Слева от дома пара аккуратных коттеджей с маленькими окнами, справа небольшая церквушка с тремя скромными луковками и какие-то еще постройки в отдалении напротив главной усадьбы. А там еще дальше поблескивает на заходящем солнце озеро.

На площади я увидел полосатый столб с фанеркой наверху и надписью: СССР.

– Что значит Си-Си-Си-Пи? – спросил я у Зильберовича.

– Что еще за Си-Си-Си-Пи? – не понял он.

– Ну вон на столбе что написано?

– Ах это? – засмеялся Зильберович. – Ну, старик, ты даешь! Что значит эмигрантская привычка к латинским буквам. Но это, старик, не по-английски написано, а по-русски: Эс-Эс-Эс-Эр.

– Это что же, с советской границы утащено?

– Да нет, это Том сделал. Ну да ладно, ты потом все поймешь.

Какое-то существо женского пола в очень открытом сверху и снизу красном сарафане, стоя к нам спиной, поливало из шланга клумбу с хризантемами. Более безобразной фигуры я в жизни своей не видел. Она состояла в основном из огромного зада, а все остальное из него произрастало как бы случайно.

Бросив меня, Зильберович подкрался к этому заду и вцепился в него двумя руками.

– Ой, батюшки! – вскрикнула владелица зада и, обернувшись, оказалась молодой девахой с простонародным лицом, покрытым веснушками. – Это вы, барин, – сказала она, улыбаясь довольно глупо. – Вы все шутите и шутите, а потом Том спрашивает меня, откеля синяки.

– А ты приходи ко мне, я тебе их попудрю, – сострил Зильберович и, пошлепав ее дружелюбно, сказал мне: – Это наша Степанида, Стеша. Она жена Тома, который перед этим произведением, – он снова пошлепал произведение, – устоять не мог.

– Да вы ж, барин, все кобели, – сказала Стеша, по-прежнему улыбаясь, – и у женщины никакого другого места не замечаете.

Мы пошли дальше, и я заметил Лео, что его отношение к половому вопросу за прошедшее время, кажется, изменилось.

– Да нет, – смутился Лео. – Не изменилось. Но здесь, знаешь, жизнь такая уединенная, скучная и иногда хочется как-то развеяться.

– А этот Том куда смотрит?

– А он никуда не смотрит, – ответил Лео беспечно. – Он человек широкий.

Когда мы приблизились к крыльцу, на нем появилось еще одно существо, которое тут же кинулось мне на грудь. Это была порядочных размеров овчарка. Я собирался проститься с жизнью, когда почувствовал, что она лижет мне нос.

– Плюшка! – закричал Зильберович, оттаскивая собаку. – Что ж ты за гад за такой, за поганец! Ну что ты за собака! Не зря Симыч прозвал тебя Плюралистом.

– Плюралистом? – переспросил я удивленно.

– Ну да, – сказал Зильберович. – Со всеми без разбору лижется. Настоящий плюралист. Но мы его, чтобы не обижать, зовем Плюшкой.

Следом за Плюшкой на крыльцо вышла русская красавица в красном шелковом сарафане, батистовом платочке, сафьяновых сапожках, с большой светло-русой косой, аккуратно уложенной вокруг головы.

– Батюшки, кого это бог послал! – сказала она, лучезарно улыбаясь мне сверху.

Это была Жанета.

Она легко сбежала с крыльца, и мы троекратно, как принято среди уважающих русские обычаи иностранцев, облобызались.

– Ты совсем не изменилась, – сказал я Жанете.

– Мне некогда меняться, – сказала она. – Мы здесь все работаем по шестнадцать часов в день. А вот ты поседел и растолстел.

– Да-да, – признался я печально. – Что есть, то есть.

– Ну пойдем, потрапезничаем, чем бог послал.

Мы поднялись на крыльцо и оказались в просторном вестибюле с колоннами. Прямо поднималась к кадушке с фикусом широкая лестница, покрытая ковром, справа была двустворчатая стеклянная дверь, занавешенная изнутри чем-то цветастым, над дверью висело распятие.

Жанета перекрестилась. Зильберович снял кубанку и тоже перекрестился. К моему удивлению, он оказался совершенно лысым.

– А ты что же лоб не крестишь? – покосилась на меня Жанета. – Воинствующий безбожник?

– Да нет, – сказал я. – Не воинствующий, а легкомысленный.

В трапезной я попал в объятия Клеопатры Казимировны, так же, как и я, за эти годы весьма располневшей. Она была в темно-зеленом платье, в фартуке чуть посветлее и в белой наколке.

Лео повесил шашку на крюк у дверей. Мы расположились в углу ничем не покрытого большого, персон на двенадцать, дубового стола. Стулья тоже были дубовые.

Клеопатра Казимировна тут же принесла из расположенной рядом кухни чугунок со щами, а Жанета расставила деревянные плошки и ложки.

– Что будешь пить, квас или компот? – спросила Жанета.

– А что, другого выбора нет? – спросил я настороженно. Зильберович наступил мне на ногу и подмигнул.

– Спиртного не держим, – сухо сказала Жанета.

– А, ну да, – сказал я, – вы, конечно, не держите. Зато я держу.

Я нагнулся за своим чемоданчиком типа «дипломат», в котором лежала купленная еще во франкфуртском аэропорту бутылка немецкой водки «Горбачев».

– В этом доме спиртное вообще не пьют, – остановила меня Жанета.

«О господи!» – подумал я с тоской, но ничего не сказал.

Зильберович толкнул меня коленом. Я его понял и попросил квасу, вкус которого уже слегка подзабыл.

Щи, к моему удивлению, оказались совершенно пресными, и я стал шарить глазами по столу.

– Тебе что-нибудь нужно? – спросила Жанета.

– Да, – сказал я. – Соли, если можно.

– Мы соль не употребляем, потому что у Сим Симыча диабет и бессолевая диета.

– А, да! – сказал я разочарованно. – Я не подумал. А у меня как раз солевая диета.

– Ну да, – добродушно засмеялась Жанета. – У тебя диета солевая и алкогольная.

– Вот именно, – подтвердил я. – И еще табачная.

– Кстати, – заметила Жанета, – у нас в помещениях не курят.

– Это ничего, – успокоил я ее. – Сейчас тепло, я и на улице могу покурить.

После щей дали перловую кашу с молоком, при котором отсутствие соли ощущалось меньше.

Клеопатра Казимировна подробно меня расспрашивала о жизни в Германии, о жене и детях, как мы живем, что делаем. Я объяснил: сын учится в реальшуле, дочка в гимназии, я работаю, жена помогает мне и ездит за покупками.

– Она научилась водить машину? – спросила Клеопатра Казимировна.

Я сказал: нет, не научилась, ездит на велосипеде.

– На велосипеде? – переспросила Жанета. – Но это же неудобно. Платье может задраться или попасть в колесо.

Я заверил ее, что эта опасность моей жене не грозит, потому что она в джинсах ездит.

– В джинсах? – поразилась Жанета. – Ты разрешаешь ей ходить в джинсах?

– Она у меня разрешения не спрашивает, – сказал я. – Но я не вижу в джинсах ничего дурного.

– Неточка у нас стала такая строгая, – заметила Клеопатра Казимировна не то с гордостью, не то извиняясь.