Эта милая Людмила

Он умчался на своём обиженно стрекотавшем мотоцикле.

— Что же дальше? — растерянно и недовольно спросила тётя Ариадна Аркадьевна. — Так и будем ждать, что соизволит решить Герман?

— Мы идем к уважаемым соседям, — деловито ответила эта милая Людмила, — делаем всё возможное, что в наших силах, и в любом случае — в путь!

Тётя Ариадна Аркадьевна вздыхала так громко, что её вздох девочки слышали ещё за калиточкой.

— Погоди, погоди! — Голгофа остановилась. — Мы пойдём вчетвером плюс Кошмар минус дедушка?

— Минус! Дедушка! — резко отозвалась эта милая Людмила. — И ничего с нами не случится, кроме того, что мы подзакалимся, станем хоть чуточку смелее и прекрасно проведём время. В конце концов если мы струсим или просто не выдержим, то можем в любой момент вернуться с позором.

— Я бы так не хотела… — прошептала Голгофа. — Но почему ты запретила Алеше Фролову хотя бы проверить вечером, как мы устроились?

— Да потому, что, ещё не отправившись в путь, мы бы уже кричали: «Караул! На помощь!» Чего ты испугалась?

— Пока я ничего не испугалась. Мне дедушку жаль. Неужели ты не видишь, как он ужасно переживает?

— Прости меня, дорогая, — довольно высокомерно произнесла эта милая Людмила. — Но в данном случае надо перевоспитывать и дедушку.

— Мы его будем перевоспитывать?! — поразилась Голгофа.

— Да, в какой-то степени и мы. Но, в основном, жизнь. Нельзя же распускать внука до такой степени, что от его избалованности, уросливости зависит судьба целого коллектива! — не на шутку возмутилась эта милая Людмила. — Ты только вспомни, сколько произошло событий, сколько в них участвовало людей, чтобы мы получили возможность отправиться в поход! И вдруг один, всего-то на-всего один Герочка, девчонка без косичек, всё срывает!

Голгофа быстро и густо покраснела, опустила глаза и стыдливо прошептала:

— По-моему… всё зависит лишь от тебя… уверяю… Да, он избалованный, капризный, но… понимаешь, он не умеет правильно выразить свои чувства к тебе… Вот ему хочется доказать, тебе доказать, что он независимый… что его решения самостоятельны, но… ничего у него не получается. Но чувства его к тебе, я считаю, нельзя оставлять без внимания.

Ответ этой милой Людмилы сводился к тому, что чистые и добрые, а тем более возвышенные чувства могут направить человека только на прекрасные дела. Судя по недостойному поведению Германа, никаких там особенных чувств у него быть не может. Но даже если и есть у Германа что-то вроде каких-то там особенных чувств, то думает-то он, беспокоится, заботится только о себе, только о том, как бы ему лучше было, удобнее. И воздействовать на него может лишь сама жизнь, а не разговоры и убеждения, которых он наслышался уже достаточно.

А отчего, по-вашему, уважаемые читатели, Голгофа так упорно и горячо защищает Герку? Давайте подумаем, а потом, обменяемся мнениями.

Девочки, конечно, не поссорились, но, как говорится, крупно поспорили. В голосе этой милой Людмилы часто и отчетливо проскальзывало не свойственное ей раздражение, которое, однако, не испугало Голгофу, а вынудило её возражать ещё упорнее и горячее.

— Ты же очень сильная! — Она даже повысила голос. — Ты обязана помогать тем, кто слабее тебя!

— В принципе ты абсолютно права, — помолчав и чуть-чуть успокоившись, согласилась эта милая Людмила. — Я давно убедилась, что девочки просто обязаны вести неустанную перевоспитательную работу с плохими мальчишками. Заниматься ими не жалея ни сил, ни времени.

— Вот тебе и самый подходящий случай! — радостно воскликнула Голгофа. — Не проходи мимо!

— И опять в принципе ты абсолютно права, — уже несколько надменно проговорила эта милая Людмила. — Но у нас мало времени! Ведь речь идёт не вообще о перевоспитании Германа, а о том, пойдёт он в многодневный поход или нет.

— Постой, постой! — умоляюще попросила Голгофа. — Я должна объяснить тебе, а ты должна понять… Тебе ведь трудно представить, что такое избалованный человек. А мы с Германом именно такие. Только мне удалось своевременно заметить, что меня безобразно балуют, и что это может кончиться для меня ужасно. А Герман этого до сих пор не осознал, и винить надо не его одного! Он не понимает самых простых вещей. Он нуждается в особом внимании. Я прошу тебя быть к нему снисходительнее, терпеливее. Ведь избалованный человек не представляет грозящей ему опасности.

Теперь ясно вам, уважаемые читатели, почему Голгофа так упорно и горячо заступалась за Герку? И ведь она была права не только в принципе, но и в данном, конкретном случае. Но и эта милая Людмила имела многие веские основания не соглашаться с подругой именно в том смысле, что сейчас не было времени доказывать Герке вздорность его поведения, убеждать, что он подводит всех, особенно Голгофу, и т. д. Требовались какие-то особые методы воздействия на мальчишку. Их эта милая Людмила и искала.

Но пока Герка ещё спал, дед Игнатий Савельевич просил разрешить не будить его, и эта милая Людмила, чтобы не терять времени даром, принялась стричь Голгофу. Можно сказать, что стригла она умело, ловко, но и безжалостно. Голгофа, краешком глаза наблюдая, как зелёная трава вокруг неё покрывается прядями голубых волос, безропотно терпела и говорила только о Герке.

— Постарайся быть с Германом помягче, — застенчиво попросила Голгофа, — постарайся быть с ним поубедительней. Честное слово, он, по-моему, готов понять свои заблуждения.

— Я не меньше твоего хочу, чтобы он участвовал в походе, — с еле заметным раздражением сказала эта милая Людмила. — Без него в походе и дедушке невесело будет. А главное, ведь именно многодневный поход помог бы Герману избавиться от большинства недостатков.

— Нету Панти! — услышали они расстроенный голос деда Игнатия Савельевича. — То есть Пантелея нету! — Он остановился перед девочками, недоуменно пожав плечами. — Опять, конечное дело, сбежал! Но — почему? Вроде бы вчера уговорили его.

— Да он и не нуждался в уговаривании! — сердито воскликнула Голгофа. — Он бы с удовольствием в поход, но… но они с Германом… Пантелей чувствует себя и чужим, и недостойным… Нет, нет, мне начинает казаться, что никакого похода ни за что не получится! То одно, то другое препятствие! Что делать?

— Не паниковать, — спокойно ответила эта милая Людмила. — А довести дело до конца. Желательно — победного. Сначала я беседую с Германом…

— А Пантелей?

— Придёт. Или найдём. Мы, девочки, с помощью старших товарищей должны обязательно воздействовать на мальчишек. Сделать их из отрицательных хотя бы полуположительными. Пантелей всё равно пойдёт с нами. А я иду к Герману. — И она твёрдым шагом направилась в дом.

Дед Игнатий Савельевич присел на бревно около сарая. Голгофа устроилась рядом.

— Не понимаю я! Не по-ни-ма-ю! — сказала она. — Как можно вырасти в таких прекрасных местах и не любить природу? Не стремиться пойти в многодневный поход?!

— Ни к чему Герка не стремится — вот в чём беда его и горе. И моя беда, и горе мое. И ведь так может всю жизнь прожить, если, конечное дело, армия его не выправит.

— Ну, а Пантя-то куда мог деться? То есть Пантелей? Честное слово, я уже перестала верить, что поход состоится!

— Обязательно состоится! — наикатегоричнейшим тоном заявил дед Игнатий Савельевич. — Сегодня во что бы то ни стало выступим! И не позднее, чем в первой половине дня.

— А вы не передумаете, дедушка?

— Мне отступать нельзя.

Должен ещё раз напомнить вам, уважаемые читатели, что дед Игнатий Савельевич и сам был поражен своей решительностью. Совсем недавно, не более двадцати минут назад, он ещё сомневался в себе, ещё боялся, что пожалеет единственного внука, отступит и тем самым подчинится ему. Нет, нет, пусть старое дедское сердце сжимается от боли за непутёвого Герку, но он, дед, всё сделает для того, чтобы внук впервые почувствовал ответственность за своё поведение.

Примерно то же самое говорила ему сейчас эта милая Людмила: