Кот и крысы

По части карточного мошенничества же Франция имела давние и стойкие традиции. Уже двести лет назад пришлось печатать карты с рубашкой, крапленой мелким рисунком, чтобы шулера не могли делать на ней своих тайных знаков. И хотя в приличном обществе для всякой игры брали новую нераспечатанную колоду, а один раз игранные карты могли и скинуть под стол, шулера и тут исхитрялись метить карты или ногтем по боковому обрезу, или нарочно изготовленным перстрем с острым коготком. И Сартин решил заменить карты, предоставлявшие прорву возможностей смошенничать, иным видом азартной игры, где мошенничество исключается.

Трудно сказать, действительно ли он сам додумался, или кто помог, но слух ходил такой – парижский полицмейстер изобрел игровое колесо. Оно-де крутится, в него кидают костяной шарик, шарик останавливается на цифре, предугадать которую невозможно. Модное устройство так и называется – «колесико», но петиметры не могут по-русски, и потому именуют затею по-французски – «la roulette», для удобства – «рулетка».

Эта игрушка появилась уже в Санкт-Петербурге, но до Москвы еще не доехала – по крайней мере, Архаров только слышал о ней, но ни разу нигде не встречал, – почему, видимо, шулера и отправились завоевывать именно Москву, а не Санкт-Петербург. Прятались они отменно.

И вот послал Господь недоросля Вельяминова.

Пришлось подождать, пока Клаварош терпеливо выпытает у него все подробности и явится с докладом.

Подробности оказались таковы: познакомился в модной лавке на Ильинке с таким же щеголем, оба пряжки для башмаков выбирали. Знакомец оказался речистый, веселый, так по-французски и частил, повез к кому-то обедать. Тут у господина Вельяминова прореха в памяти – ехали вроде по Никольской и к Чистым прудам, но потом как-то оказались на Воздвиженке…

Пообедав, уже втроем отправились к кому-то еще, и уж оттуда поздно вечером прибыли в дом, принадлежащий, скорее всего, барину средней руки. И барин тот был разгильдяем – перед самым домом так и разило конским навозом. Впрочем, было уже темно, Вельяминов ничего особенного не разглядел.

Прожил он в том доме около суток, не раздеваясь и не приклонив голову к подушке, за карточным столом. Был сперва принят радушно, выигрывал, пришел в восторг, наслушался похвал своему мастерству, потом Фортуна отвернулась.

– Старая песня, – пробормотал, слушая Клаварошев доклад, Архаров. – А на каком языке хвалили хоть?

– На французском, – со значением произнес Клаварош. И тут же перешел к векселям, которых юноша подписал на совсем уж несообразную сумму – сто тридцать две тысячи рублей.

У Архарова рот сам собой приоткрылся.

– Да как же у него рука поднялась такую цифру вывести?!

Клаварош, как всегда выразительно, развел руками.

– Тимофей, веди сюда недоросля! На какое же наследство он рассчитывал?.. Федя!

Федька, ждавший с Тимофеем за пределами кабинета, просунул в дверь голову.

– Говоришь, Хворостинина племянник?

– Он сам хвалился, – сказал, входя, Федька. И тут же зазвенел еще не усвоивший приятного грассирования голос – очевидно, недоросль по-французски объяснял Тимофею, что ему надоело входить в кабинет и выходить из кабинета.

– Так пьян же был.

– Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, – Федька посторонился, пропуская Вельяминова.

– Хм…

Будь Архаров любителем наносить визиты, любая московская барыня из тех, что отсюда разве что в чуму уезжали, подробно бы ему растолковала про состояние Хворостининых. Но ездить по барыням с такими вопросами казалось ему дико, хотя… была женщина, нет, не женщина – баба, бабища, которая знала не менее всех барынь.

– Бери лошадь, Федя, дуй к Марфе. Расспроси толково. Какие такие Хворостинины, имеют ли племянников…

Тут он взглянул на Вельяминова и вдругорядь хмыкнул. По всему выходило – имеют, одного, но такого, что оторви да выбрось…

Федька почему-то поглядел на Клавароша, как бы спрашивая дозволения. Тот пожал плечами, и тогда лишь Федька убрался. Архаров опять посмотрел на Вельяминова, на сей раз – строго, это у него хорошо получалось.

– Вертопрах ты, сударь. Кашу заварил, а расхлебывать кому? Клаварош, пошли на Лубянку за Устином, посади их вдвоем, сам рядом будь – докопайтесь, куда он забрел, во всякую мелочь вникните… пистолет!

– Что пистолет? – спросил Клаварош.

– Он врал, будто купил пистолет, чтобы застрелиться. Где это он его среди ночи купил?

– Пистолет был, – возразил Клаварош. – Я его видел. Должно быть, остался в «Ленивке».

– Ну, стало, вы его больше не увидите. Сукины дети, ленивскую шваль пистолетом снабдили… Ладно, допроси и о пистолете, да построже, пусть Устин все подробно запишет, а вертопрах руку приложит.

Устин Петров после всех чумных событий тоже остался при Архарове. Как человек грамотный, он был определен в полицейскую канцелярию на Лубянке, но порой исполнял и должность личного архаровского секретаря. Это случалось в отсутствие Саши Коробова – тот и звался личным секретарем, и жил в особняке на Пречистенке, и питался, и занимался архаровскими письмами, и приходно-расходную книгу вместе с дворецким Меркурием Ивановичем вел, но здоровье его так толком и не поправилось, и потому он, выпросившись в отпуск, уезжал в какую-то деревню к деду-травознаю, тот дед парил его в бочке, набитой целебным разнотравьем, и еще какие-то штуки с ним проделывал – после них Саша месяца два-три держался стойко. Сейчас он как раз был в такой отлучке.

Если по правилам – то канцеляристом мог быть служивый в чине сержанта, подканцеляристом – в чине капрала, а о бывших дьячках, не имеющих воинского звания, закон недоуменно молчал. Архаров решил, что в таком деле он сам себе закон, и взял Устина писарем. Благо о служебной карьере тот мало помышлял, а свободное время, немного опомнившись после событий чумного времени и своего невольного соучастия в убийстве митрополита Амвросия, стал проводить не только в храмах, замаливая грех, но и в своей комнатке, с книжками божественного содержания.

– Я не буду говорить, – объявил Вельяминов. Хотя пять минут назад все исправно поведал Клаварошу.

Архаров только рукой махнул. Он все понимал – мальчишка больше боится родни, чем его, обер-полицмейстера. Мальчишка прошел через искушения – и стреляться думал, и бежать из Москвы переодетым неведомо куда. Хотя был же какой-то указ, был… давно, правда… придется читать.

Он уставился на книжные шкафы. Возможно, именно тут и спрятан тот важный указ, которому среди благородных игроков не придавали значения. Искать – целый день тратить, вот придет Устин – пусть займется.

Федька взял лошадь и поехал в Зарядье, где так и жила Марфа. Место было родное, красавицы-подопечные не переводились, и она даже из баловства выдала замуж кривозубую Глашку – чтобы на свадьбе, крепко подвыпив, жалиться на всю горницу, что перевелись-де после незабвенного Ивана Ивановича достойные мужики.

Но мучившей ее скуки тем не избыла.

Обычная бабья жизнь ее занимала – да в меру, и погоня за уходящей молодостью – тоже в меру, и даже смена дармоедов приелась, а ничего иного она для себя придумать не могла. И просто тещей да бабкой быть не желала – дочку выдала замуж аж в Ваганьково, и те, кто Марфу знал, подозревали – для того, чтобы пореже туда наведываться.

Как всегда, состояла при ней девчонка на побегушках, а для надежности и безопасности Марфа поселила у себя молодого и бодрого инвалида Тетеркина. Инвалидом он сделался недавно, под турецким городом Хотином, лишился ступни, но наловчился без нее обходиться и стал мастерить игрушки на продажу. Тут он был в выигрышном положении – с отставных солдат налогов не брали. Но жил сам по себе, в розовое гнездышко допущен не был.

Федька прибыл вовремя – как раз Тетеркин повздорил с соседским дворником, так что было кому разнять. А Марфа любовалась склокой и подзуживала обоих – как всегда, от скуки.

Он прямо во дворе, не сходя с коня, передал Марфе вопрос Архарова, и та задумалась.