Кот и крысы

– Коли увидишь, что он на улице – сразу дверь засовом закладывай! – вдруг принялась она учить помощницу. – Я не могу видеть его, он мне противен, отвратителен! Я сама себя боюсь – я же могу убить его, Катиш, я точно убью его! После того, что он со мной сделал… Он же душу мою погубил, Катиш, душа моя опустела, я никогда более никого не смогу любить – вот что он со мной сделал!..

Помощница со всем соглашалась, да и всплакнула с хозяйкой заодно.

– Не извольте беспокоиться, я все ножики спрячу! – обещала она. – А коли придет – я Кузьму кликну! Он с молодцами живо прибежит! Выставим, как нашкодившего пса, пинками!

Поблизости и впрямь имелись сильные молодцы – служили у того купца, что продал Архарову венские стулья. Понятное дело, молодежь из модных лавок галантонилась и амурилась промеж собой напропалую, и Катиш времени зря не теряла. Она больше всего хотела выйти замуж за приказчика, скопившего капиталец, чтобы открыть свою торговлю, пусть не на Ильинке, да свою.

И подумалось ей, что коли бы тот еще не встреченный приказчик был так же хорош собой, как неожиданный любовник ее хозяйки, то лучшего она бы и не желала.

Тереза продолжала, плача и ругаясь, рассказывать горестную свою историю, а Катиш слушала внимательно, так что вскоре поняла, кто таков роковой соблазнитель – граф Михаил Ховрин.

Как и положено шустрой московской девке, она любила узнавать новости о графских и княжеских семействах – кто, да с кем, да как, да был ли ребеночек, да знает ли муж, да будут ли венчаться. И, слушая, тут же дала себе задание – узнать поболее про Ховриных, во-первых, любопытно же, а во-вторых, поди знай, авось и пригодится.

Сердце ей подсказывало, что страстный Мишель еще не раз объявится на Ильинке.

А Тереза вдруг ударила обеими руками по столу. И замерла – в душе все отозвалось каким-то удивительно слаженным и грозным аккордом.

Жизнь рушилась, музыка возвращалась…

Архаров поехал к князю Волконскому сразу после пожара, лишь размазав платком грязь на роже. И, сидя там за столом, послал к себе на Пречистенку сказать – пусть топят баню. Князю же сгоряча все отпел про старую дуру Шестунову: сдается, ей нужно лишь видимость поисков создать, перед кем-то неведомым оправдаться. Волконский согласился – Шестунова непременно перед нем-то отчитывается в воспитании девицы.

Вернувшись от князя, Архаров отказался от ужина – Волконский был хлебосолен – и сразу же собрался отмываться в баню. Пока истопилась окончательно и нагрелась вода, посидел с Устином, разбирался с кое-какими бумагами. С собой взял в парилку Сеньку-кучера, который оказался и превосходным парильщиком. Нужно было как-то избавиться от всей сегодняшней суеты.

Баня стояла при службах, особо, и для хождений в нее Архаров еще весной завел особливый наряд.

Огромный просторный дом, который при Архарове еще ни разу по-настоящему весь не протопили, отсырел хуже Ноева ковчега. Нарядный лазоревый шлафрок эту сырость позорно пропускал. Архаров велел послать по лавкам, и ему привезли кафтан не кафтан, халат не халат, шлафрок не шлафрок, а нечто длиной до пят, клюквенно-розовое, подбитое коротким темным мехом, широченное – коли запахнешься натуго, левая пола чуть ли не на спину заходит, – и на серебряных крючочках.

Цвет его не смутил, он тут же завернулся в покупку и был премного доволен. Для походов в баню недоставало валенок – вот кабы ему кто раздобыл теплые серые катанки, он был бы просто счастлив. Можно даже без вышивки на голенищах. Но потеплело, и он отложил покупку до лучших времен.

Распаренный и безмерно довольный, Архаров, похожий в своем одеянии почему-то на сытого турка, отправился на поварню – убедиться, что все благополучно, и нагрузить Никодимку самоваром. Время было позднее, однако камердинер потащил заранее растопленный самовар в хозяйскую спальню, а Архаров пошел следом. Туда же, в спальню, был зван Устин и угощен чашкой чая с баранкой. Пока Архаров наслаждался, Устин почитал вслух государынин Наказ Главной полиции – то есть, было исправно совмещено приятное с полезным. А потом они вместе прочитали перед образами вечернее правило – читал Устин, помнивший его наизусть, Архаров же повторял вполголоса. Оказалось, иметь в писарях бывшего дьячка – дело душеспасительное.

– Дождь, что ли, пошел? – спросил Архаров Никодимку, пришедшего за самоваром.

Никодимка прислушался – что там делается за окошком.

– Моросит маленько. К вечеру парить стало – нельзя без дождя.

– Что бы ему днем пролиться… – проворчал Архаров, вспомнив о пожаре. Этот пожар еще долгонько разгребать придется… впрочем, утро вечера мудренее, сейчас нужно все повыбрасывать из головы, не то, Боже упаси, приснится!

Совсем уж было собрался обер-полицмейстер завалиться в постель, как в дверную щель вставилась красивая Никодимкина голова.

– К вашим милостям девка!

– Какая девка?

– Простого звания, сказалась от Фаншеты.

– С запиской, что ли? – вспомнив Дуньку, предположил Архаров. – Ну так возьми записку, тащи сюда. Девке дай пятак за труды.

– Хочет непременно в собственные руки… – тут Никодимка закатил глаза к потолку, подумал и выпалил: – Сан манке!

У Архарова в особняке было немало всяких недоразумений – то дверь в третьем жилье повадилась сама среди ночи со скрипом отворяться, то дикий голос, опять же ночью, гудел и гулял по всему дому. Насчет голоса дознались – пожилой дворецкий Меркурий Иванович разучивал модные песни, не сообразив, что в особняке умопомрачительное эхо. А теперь вот Никодимка, взяв пример с архаровцев, стал перенимать у Клавароша всякие французские словечки. Веселый француз снабжал его в изобилии, но подозрительный Архаров чуял – тут дело неладно, в один прекрасный день Никодимка такую французскую матерщину загнет, искренне полагая ее приличными словесами, что позора на много лет вперед хватит.

Одно то, как он старательно мычал в нос, передразнивая француза, уже заслуживало хорошей порки.

– Ч-черт… – ругнулся Архаров. Он сообразил, что откуда тут взяться записке? Дунька-то писать не умеет!

– Так вести, что ли?

– Веди сюда.

И запахнулся поплотнее, и встал, чтобы встретить гостью стоя, а то невесть что подумает. При всей своей решительности и пренебрежении ко многим светским условностям, Архаров вечно побаивался, что дамский пол поймет его как-то не так и будет потом предъявлять однообразные претензии.

В спальню проскользнула невысокая девка, до самых глаз укутанная в накинутую на голову отсыревшую клетчатую шаль. Она действительно оказалась простого звания – даже не в модном платьице, как полагалось бы горничной девке содержанки, а вовсе в легком сарафане.

Девка довольно низко поклонилась.

– Ну, говори, что Фаншета передать велела, – позволил Архаров.

Девка повернулась к Никодимке, всем видом показывая: вот этот здесь нам не надобен.

– Поди вон, – мирно приказал камердинеру Архаров. И, когда дверь закрылась, повторил адресованную девке просьбу.

Однако она молча подошла к нему, и даже не подошла, а как-то вмиг оказалась рядом, грудь в грудь.

– Не шали, – отступая, приказал Архаров. – Кому сказано – не шали!

Последний шаг назад оказался лишним – обер-полицмейстер, подбитый под зад собственной кроватью, невольно шлепнулся на перину.

Девка скинула с головы шаль и расхохоталась.

Это была сама Дунька-Фаншета.

– Долг платежом красен! – закричала она. – Тут вы, сударь, не отвертитесь!

И нахально завалила на спину человека, которому не отказала бы, поди, самая привередливая из московских невест.

Архаров хотел было сказать Дуньке, что она все делает неправильно – это не ей нужно безобразничать, а ему самому, ей же – ждать, чего он соблаговолит придумать или потребовать. Таковы были условия амурной связи Архарова с какой бы то ни было женщиной, и, помнится, тогда, в Зарядье, Дунька вела себя, по его разумению, безупречно.

Но и сейчас получалось неплохо.