Ринг за колючей проволокой

С подобными поводами трудно было не согласиться.

И все-таки этот план имел серьезные недостатки. Товарищи – а они в основном являлись гражданскими людьми, профессиональными революционерами – уделяли серьезное внимание законам конспирации и совершенно упускали из виду военную теорию.

Иван Иванович в который раз смотрел на высокую изгородь из колючей проволоки, на сторожевые вышки. Подполковник знал, что на вышках день и ночь дежурит охрана, вооруженная автоматами, крупнокалиберными пулеметами и скорострельными пушками. Знал, что за колючей проволокой, примерно в двадцать пяти метрах от нее, идет вторая зона охраны. Там, в блиндажах, постоянно дежурят эсэсовцы. А через сто метро – третья зона оцепления. Специальная полоса, где патрулируют автоматчики с собаками. И в этом тройном кольце десятки тысяч узников, обреченных на медленную смерть, тайно готовят вооруженное выступление, хотят добиться самоосвобождения.

Смирнов оценивал обстановку глазами военного человека, советского командира, имеющего за плечами опыт войны. Полем будущего боя должна стать территория лагеря, сжатого тройным кольцом из бетона, свинца и колючей проволоки, по которой пропущен ток. Ни в одном учебнике военного искусства не предусматривалось решение задачи, которая сейчас встала перед подпольщиками Бухенвальда. Эту задачу нужно решить самостоятельно.

Рассмотрим конкретно условия задачи. Противник: до зубов вооруженные и обученные подразделения эсэсовцев. В их распоряжении подготовленные к обороне огневые точки. А что у нас? Десятки тысяч истощенных до предела людей, духовно стойких, но не вооруженных. Подполковник Смирнов вздохнул. Он знал, что в подобных ситуациях преимущество всегда будет на стороне хорошо организованных и вооруженных. А разве боевые пятерки смогут стать основной ударной силой восстания?

Иван Иванович дошел до угла, постоял немного и только хотел повернуть, как перед ним появился Васыком. Рядом с Васыкомом стоял черноголовый малыш и крепко держался за руку старшего.

– Здравствуйте, товарищ смертник, – сказал Васыком. Он уважал полковника за его храбрость. Даже самого Коха не боится!

– Здравствуй, здравствуй, Васыком. – Смирнов присел и протянул руку ребенку. – Здравствуй и ты, мальчик.

Малыш настороженно смотрел на Ивана Ивановича своими большими, как пуговицы, черными глазами.

– Скажи дяде «здравствуй», – Васыком дернул ребенка за руку.

– Здрастите, – пролепетал мальчик.

Иван Иванович погладил его по курчавым черным волосам.

– Как тебя зовут?

– Гога, – ребенок осмелел и тонким, как соломинка, пальцем потянулся к усам подполковника. – Это усы?

– Да, это усы.

– Когда я буду большой, у меня тоже вырастут усы. Правда, дядя?

– Правда, Гога. Обязательно вырастут, – подполковник гладил ребенка по голове и думал о своем. От успеха восстания зависит и судьба этих ребят. Нужно все взвесить.

– Дядя, когда я сплю, мне снятся стлашные, стлашные змеи. Они все влемя хотят укусить.

– Не бойся, Гога. Мы убьем их.

– Я не боюсь. Мне только стлашно. – Гога посмотрел на Ивана Ивановича и доверительно зашептал: – Сколо плидет моя мама, она забелет меня. Она скажет: «Доблое утро, Гога!» И мне никогда не будут сниться стлашные змеи.

– Верно, Гога, верно, – подполковник порылся в своих карманах и вытащил белый сухарь, которым его угостил Поль Марсель на заседании центра. – На, Гога.

Ребенок цепко ухватился за сухарь.

– Это твой брат? – спросил Иван Иванович Васыкома.

Тот отрицательно покачал головой.

– А мать у него жива?

Васыком снова покачал головой.

– Понятно. Где ж ты его нашел?

– В Освенциме.

– Ты был там, в этом лагере уничтожения?

– Да. И Гога теперь мой брат. Я никому его не отдам.

– А откуда он?

– Не знаю. Откуда-то с Кавказа. Я встретил его в Минске, когда полицаи схватили меня, отлупили и бросили в вагон. Там была его мать. Добрая такая! Она вымыла мне лицо, стерла кровь, разорвала платок и им завязала ногу. А кровь у меня все текла. Мы ехали в эшелоне целую неделю вместе. У нее была буханка хлеба, и она делила его поровну, давала по кусочку Гоге, Арсену, так звали второго мальчика, и девочке Лале. И мне давала. А я на станциях, когда открывали двери и ставили ведро с водой, банкой набирал воду. Тоже на всех.

Васыком немного помолчал и продолжал:

– Привезли нас в Освенцим. Дождь идет, холодно. Выгнали из вагонов, и пузатый немец-эсэсовец командует: «Раздевайся!» Мы стоим дрожим. Начали бить палками, прикладами. Люди плачут, дети ревут, не хотят снимать одежду. Я снял куртку, штаны, связал и положил на сухое место. Когда разделись все, нас построили в колонну. Мать Гоги взяла на одну руку девчушку, а второй держала Арсена. Я стал рядом и взял Гогу. Загнали в темную комнату, без окон. Стены и пол из цемента, серые. Холод обжигает ноги. Стало мне страшно, и я подумал: «Убьют меня сейчас. Я больше никогда не увижу отца».

Из этой комнаты погнали в другую. Там всем женщинам стали обрезать волосы и складывать в кучу. Куча была большая, целый угол занимала. А две немки в синих халатах щеткой всем мазали головы вонючей жидкостью. Смазали и мне. Потом заставили шагнуть в большое корыто и намочить ноги. В корыте была какая-то густая вонючая слизь. Я вышел из корыта, так ноги сами заскользили, как на коньках. И тут я отстал от Гогиной матери. Гога поскользнулся и упал. Пока я его подымал, мать его погнали вперед. Кругом люди плачут, кричат. Мы попали в последнюю комнату. Она уже была набита битком женщинами и детьми. Слышу, кричит Гогина мама: «Гога, Гога!» Я кричу: «Мы здесь». Она зовет: «Идите сюда. Тут стенка теплая». Но я никак не мог к ней протиснуться.

Когда двери закрылись, поднялся страшный плач. И вдруг я почувствовал, что пол стал двигаться, наклоняться. Впереди, внизу, где была Гогина мама, показался огонь… В этот огонь стали падать люди. Я тоже не удержался. Ноги сами едут. Одной рукой держу Гогу, другой цепляюсь за пол. А он ровный-ровный!..

Вдруг пол остановился, задрожал и стал назад подниматься. Все, кто остался, кинулись в другую сторону, подальше от огня. А когда пол стал совсем прямым, открылись двери. Мы притаились. Зашел тот самый пузатый эсэсовец, который заставлял раздеваться, и кричит: «Убирайтесь отсюда!»

Выскочил я с Гогой на улицу. Дождь идет, холодно, а я радуюсь. Жив! Потом дали нам одежду. Стал я искать Гогину маму, а ее нигде нет. Гога ревет. Ну, я ему сказал, что мама поехала за папой и скоро приедет. Он еле успокоился. А потом, когда нас повезли в Бухенвальд, я узнал, что это была ошибка, фашисты перепутали эшелон и думали, что мы евреи. А когда узнали, что в вагонах люди с Кавказа, то почему-то решили не убивать. И нас привезли сюда.

Около противоположного барака показалось двое подростков. Один из них протяжно свистнул. Васыком сразу заторопился.

– Мы пойдем. Ребята нас зовут.

Иван Иванович пожал ему руку, нагнулся к Гоге. Он хотел сказать мальчугану, чтобы он не горевал, что скоро придет его мама, но слова застряли в горле. Он ничего не сказал, а только ласково погладил его по голове.

Дети ушли в сторону деревянных бараков. Сумерки сгущались. Каменные и деревянные бараки стояли ровными рядами.

Подполковник смотрел на темные бараки и видел не строения, а живые квадраты войсковых подразделений, выстроенных на боевой смотр. И каждый барак виделся ему не разрозненными группами пятерок, а монолитными ротами и батальонами. У Ивана Ивановича перехватило дыхание. Мысль развивалась, казалось, сама собой. Структура расположения бараков делила весь лагерь на крупные боевые единицы. Вот группа деревянных бараков – это первая бригада. Каменные бараки – вторая бригада. Малый лагерь – третья… Вот она, тайная армия, которая отомстит фашистам за поруганное детство Васыкома, за слезы грузинского мальчика Гоги, за все муки!