Страница 28 из 80
Котов спешит. Еще несколько бараков. За последним надо пройти через небольшое внутрилагерное ограждение – и ты в Малом лагере. А там несколько шагов – и шестьдесят второй блок.
Котов идет вдоль колючего ограждения, стараясь не глядеть в ту сторону. На фоне блеклого пасмурного неба колючая проволока кажется скопищем хищных пауков, сцепившихся между собою кривыми тонкими лапами. По жилам этих железных пауков пульсирует ток высокого напряжения. И приглушенный монотонный гул плывет от столба к столбу.
Скорей, скорей. Котов почти бежит. Вот уже последний барак. И вдруг Котов останавливается. Что это? Слева, на темной крючковатой паутине проволоки, Сергей видит очки. Они висят, зацепившись за проволоку одной дужкой.
Очки на проволоке… Как они могли сюда попасть?.. Очки с одним стеклом, в котором бьется солнечный зайчик. Тоскливое предчувствие охватило Котова.
Пренебрегая осторожностью, он спешит к шестьдесят второму блоку. Переступает порог. В полутьме глаза плохо видят. Котов шагает в дальний угол, туда, где нары профессора. Неожиданно на пути вырастает костлявая фигура Пархоменко. Котов вглядывается в лицо украинца и хрипло спрашивает:
– Где профессор?
– Поздно, товарищ Котов. Профессора больше нет, пошел на проволоку, – и он молча показывает в окно, в сторону проволочного заграждения.
– Ночью. Моя вина, не уберег.
Глава шестнадцатая
Перед самым рассветом Андрей Бурзенко проснулся от легкого шума: в спящем блоке кто-то ходил, разговаривал. Андрей, не открывая глаз, прислушался. Один голос показался знакомым. Так и есть. Андрей узнал помощника старосты блока штрафников Радзивилла, грубого и себялюбивого человека, польского князя, фанатика-националиста, ставшего провокатором и предателем.
– Какой нумер? – переспрашивал Радзивилл.
– Сорок тысяч девятьсот двадцать второй.
Андрей вздрогнул. Незнакомый голос называл его номер! Да! Он не ослышался. За время пребывания в концлагере Андрей привык к этому номеру, он стал его паспортом, который заменил все: и имя, и отчество, и фамилию.
Сна как не бывало. Андрей весь превратился в слух.
– Сорок тысяч девятьсот двадцать второй лежит тут, – сухо сказал помощник старосты блока.
Бурзенко слышит шаги людей. По топоту грубой кожаной обуви он догадался – не заключенные. Екнуло сердце. Мысль заработала напряженно. Андрей перебирает в памяти события последних дней; он, как и все другие штрафники, «разнашивал» солдатские ботинки… Чья-то тяжелая грубая ладонь легла на плечо.
– Вставай!
Андрей притворился спящим, не спеша открыл глаза. Перед ним полицейский.
– Шнель!
Из-за спины полицейского выглядывали два санитара в синих халатах.
– Поспешай! – командует помощник старосты блока. – Надо ходить ревир!
Ревир – это больница.
Об этой больнице ходят страшные слухи. Там орудует матерый фашист, врач Эйзель. Он и трое его помощников делают различные медицинские опыты на заключенных, отправляя на тот свет десятки ни в чем не повинных людей. Кроме того, они смертельными уколами убивали коммунистов, общественных деятелей, евреев и прочих неблагонадежных.
Андрей похолодел. Он готов был броситься на полицая, на санитаров, на старосту блока, бить, рвать, кусать… Нет. Он не кролик и не морская свинка, которые слепо и покорно идут навстречу своей гибели! Он, если пришел смертный час, погибнет по-русски, «с музыкой»… В борьбе! Он убьет хоть одного гада.
Хоть одного! Эта мысль сразу успокоила Андрея. Эти мысли пронеслись в его голове за какую-то долю секунды, пока Андрей делал вид, что спросонья ничего не понимает. Растирая заспанные глаза, он переспрашивает:
– А? Что? Куда?
– В ревир, – повторил полицейский. – Сам пойдешь, или санитары понесут?
– Ну что же, пусть несут!
Плавно покачиваясь на парусиновых носилках, он смотрит на светлое небо, еще усеянное звездами. Предрассветная прохлада обволакивает тело, а свежий воздух опьяняет. Андрей смотрит на звезды. Через час, полтора взойдет солнце. А его, Андрея, может быть, уже не будет. И никто не узнает правду о его гибели, никто не сообщит о ней домой. А может быть, там уже давно считают его погибшим? Еще с той осени, с 1941 года, когда ночью он, раненый, упал на землю, когда не смог пробежать последнюю сотню метров до своих.
Молча несут его санитары, молча топает коваными каблуками полицай. «Игра началась. Надо притворяться слабым, беспомощным, – думает Андрей. – Притворяться и ждать. А когда фашистский врач станет осматривать, броситься на него, вцепиться ему в глотку – и душить, душить». Андрей даже почувствовал, как его пальцы впиваются в холеное горло ненавистного врача. Вот так. Посмотрим, как он выкатит лягушечьи глаза и судорожно раскроет рот…
В больничном блоке полицай отметил карточку и ушел. Санитары поставили носилки на стол и тоже вышли. В приемном помещении стоял специфический запах больницы.
В открытую дверь, справа от стола, Андрей увидел двухэтажные нары и на них спящих больных. Кто-то глухо, надрывно стонал.
Застегивая на ходу белый халат, вошел врач. Худощавый седой немец. У Андрея бешено заколотилось сердце. Он весь напружинился, приготовился к прыжку. Вот сейчас, пусть подойдет ближе…
Но в это время за спиною врача показался санитар. Андрей с ненавистью взглянул на него и застыл в недоумении. В синей форме санитара был Пельцер, тот самый Пельцер, который ехал с ним в одном вагоне и так задушевно пел песни! Неужели этот, казалось, честный советский человек стал, спасая свою шкуру, холуем гитлеровцев?
Андрей с таким уничтожающим презрением смотрел на Пельцера, что тот, казалось, должен был вспыхнуть, как солома от прикосновения зажженной спички, но Пельцер остался невозмутимо спокойным.
Он остался почти таким, каким был там, в вагоне, энергичным, с грустной смешинкой в глазах. Только лицо его немного осунулось. Он подошел ближе и сказал:.
– Левую ногу придется загипсовать, иначе общее заражение.
– Уйди, гадина, – процедил сквозь зубы Андрей.
Пельцер невозмутимо улыбнулся.
– Слушай, будем потом ругаться. А сейчас время дорого. Снимай ботинок.
Андрей медлит. Пельцер наклонился, чтоб помочь боксеру. Но тот рывком схватил санитара за грудки.
– Гадина! Продался? Прежде чем сдохну, я и тебя и этого гада удушу…
Оторопевший Пельцер, пытаясь освободиться от пальцев боксера, прошептал:
– Вот так и выручай вас, вот так и получай благодарность. Неужели ты, дурак, не хочешь, чтоб тебя спасали?
Врач немец, молчавший до сих пор, заторопился:
– Шнель, геноссе, шнель…
И по тому сочувственному тону, с каким было произнесено слово «геноссе» – «товарищ», и по страстному шепоту Пельцера пораженный Андрей понял, что убивать его тут никто не собирается. Он внимательно посмотрел на врача и только теперь заметил: из-под распахнутого халата выглядывала полосатая куртка политзаключенного. Андрей начал стягивать ботинок.
Ногу загипсовали.
Пельцер, уходя, сунул ему кусок хлеба.
– Береги здоровье, больной. И ни о чем не спрашивай.
Из операционной Бурзенко отнесли в блок тяжелобольных хирургического отделения лагерной больницы. Уложили на верхние нары.
Когда носильщики удалились, к боксеру подошел санитар отделения.
– Будем знакомы. Николай. Николай Тычков.
Бурзенко кивнул. Санитар влез на нары, сел рядом.
Андрей всмотрелся в его лицо. Простое, русское, с упрямо сжатыми волевыми губами и вдумчивыми глазами. Кто он? Свой или предатель? Как понимать его поведение?
– Привет от Ивана Ивановича, – тихо сказал санитар.
– Не знаю такого, – Андрей пожал плечами.
– Но он и Пельцер тебя знают.
– Спасибо, – Бурзенко улыбнулся.
Значит, и этот свой.
– Нам надо поговорить. Нервы у тебя в порядке?
– В порядке, – ответил Бурзенко и добавил: – Выдержу.
– Верим. – Николай положил ладонь на кулак боксера. – Слушай внимательно. Ты должен знать все.