Готическая коллекция

– Я молиться. Они его спасать, – он тяжело перевел дух. – Кто они?

– Это мой муж и его товарищ, – вежливо ответила Катя. Все-таки иностранец спрашивал. – Мы мимо ехали, – она кивнула в сторону машины, стоящей с распахнутыми дверями на обочине, – мы приехали отдыхать в Морское. Ехали мимо церкви, видим, этот… ваш… бросаться собирается. Вы его знаете? Кто он такой? Больной, что ли? Или просто до беспамятства напился?

– Ja, ja… – блондин кивнул. Теперь, когда спала острота момента и опасность миновала, речь его стала более понятной и связной. Он явно подбирал слова, строя фразы в уме, как это и делают все, кто не слишком-то уверенно изъясняется на чужом языке. – Это неважно – пить или не пить. Мужчина всегда пить, когда горе. А у него горе. Он мне сказать, что не хочет жить. Будет убивать себя, прыгать вниз.

– Но почему? Какое у него горе? – спросила Катя.

– Die grosse Liebe [5], – ответил блондин светло и печально.

Кате снова не понадобился перевод. Однако развить далее эту волнующую тему она не успела.

Из церковных дверей показалась процессия: Мещерский, пятящийся задом, и медленно вышагивающий Кравченко. За руки и за ноги они несли (точнее, волокли) голое (увы, плавок на самоубийце уже не было) обмякшее тело. У Кравченко отчего-то под мышкой торчали еще и ласты. Блондин опрометью кинулся к ним. Они бережно опустили тело на плиты.

– Катька, отвернись, – скомандовал Кравченко. – Нечего глазеть на… das ist die Schweinheit [6]. А ты слушай меня… да ты иностранец, что ли? Немец? Ферштейн? А, понимаешь. Тогда дай чего-нибудь, этого придурка прикрыть. Не видишь, что ли, – женщина, дама, фрейлейн. А я его за трусы ухватил, когда стаскивал, резинка возьми и лопни.

Блондин быстро закивал и скинул через голову свою футболку, накрыв горе-самоубийцу. Катя подошла ближе. Спасенный был относительно молод – крепкий, ладный шатен с татуировкой на плече в виде двух перекрещенных якорей и тусклой серебряной цепочкой на шее, на цепочке болтался какой-то брелок. Глаза его были закрыты, грудь мерно вздымалась. От него разило перегаром шагов на десять. Блондин наклонился и осторожно потряс спасенного за плечо.

– Иван, Иван! – Он делал ударение в этом обычном русском имени не по-русски – на первый слог.

Кравченко хмыкнул.

– Ну что, обычный нокаут, – буркнул он на вопросительный взгляд Кати. – Ну, пришлось! Он брыкаться начал, как конь, вместо спасибо, когда мы на пол шмякнулись. Ну ладно, забугорный, ты давай вытрезвляй его тут, в чувство приводи, а мы поехали. Аллес!

Блондин вскочил и схватил руку Кравченко, бешено потряс ее, затем кинулся к Мещерскому:

– Вы его спасать! Я молиться, вы спасать. Линк, Ich bin Michael Link, – он ткнул себя в грудь. – Я здесь работать, – он указал на церковь. – А он врываться ко мне wie der Wind [7], кричать… Я не мог его успокоить, и он бежать от меня по лестнице вверх.

– Он за собой дверь на колокольню запер, – сказал Мещерский. – Вы уж извините, нам ее выбить пришлось.

Линк только рукой махнул – а, пустяки.

– С чего это он вдруг кончать с собой вздумал? – с любопытством спросил Мещерский и, видя, что вопрос его не совсем ясен Линку, старательно, с запинкой, перевел все на немецкий. Катя позавидовала: у Сереги талант к языкам. И хотя немецкий он не изучал ни в школе, ни в институте, а освоил его самостоятельно, как он выражался – «на вполне пригодном бытовом уровне». Линк просиял, услышав родную речь, и разразился длинной взволнованной патетической фразой. Кравченко слушал его, хмыкал. Немецкий он тоже знал. По крайней мере, понимал, что ему говорят. И только бедная Катя ничегошеньки не понимала. Как и все нормальные дети в школе и в университете, она изучала инглиш. А таланта к самостоятельному изучению языков не имела.

– Что он говорит, Сереж? – с нетерпением тормошила она Мещерского.

– Насколько я его понял, он толкует о жестокой депрессии, в которую впал этот тип из-за категорического отказа какой-то Марты выйти за него замуж.

Кравченко усмехнулся.

– Какой еще Марты? – не поняла Катя.

– Он говорит, это его родственница. Они живут здесь. А этого, – Мещерский покосился на тело у их ног, – зовут Иван Дергачев. И он твердит, что они любили друг друга с детства, как Ромео и Джульетта.

Линк закивал, повторяя свое «я-я».

– Ладно, быстро линяем отсюда, – Кравченко шагнул к машине.

Но тут Линк снова что-то горячо и умоляюще затараторил. Он пламенно жестикулировал, указывая то на бесчувственного Дергачева, то на двери церкви.

– Эй, Вадим, подожди! – окликнул друга Мещерский. – Он просит, чтобы мы забрали его с собой в Морское.

– Кого? – Кравченко остановился как вкопанный.

– Он говорит, что этого Дергачева нельзя пока оставлять одного. Ну, без присмотра. Попытка самоубийства может быть им повторена в любой момент. И в этом он прав. – Мещерский скептически посмотрел на тело на каменных плитах. – Он просит, чтобы мы взяли его с собой в Морское, раз уж едем туда, и доставили… Да он и Медовникова, оказывается, отлично знает, Илюху нашего. Умоляет, чтобы мы доставили этого Дергачева к нему, они вроде друзей, и тот о нем позаботится.

– А сам он что, без рук, что ли? – Кравченко глянул на Линка. – Я ему сейчас сам скажу… Их бин…

– Да подожди ты! Он говорит – он никак не может. Сейчас к нему мастера должны прийти, алтарь в церкви устанавливать. Он не может отлучиться. Не может и психа этого здесь оставить. Он боится, что тот снова на колокольню полезет, когда он с мастерами будет занят. Он просит нас выполнить наш христианский долг до конца, раз уж мы влипли… раз уж мы спасли его и… Ладно! – Мещерский решительно кивнул и хлопнул Линка по плечу. Нагнулся и начал поднимать Дергачева.

Футболка, конечно, упала. Кравченко свирепо выругался, рывком приподнял самоубийцу и взвалил его себе на плечи, словно вязанку дров. Перед Катей замаячили бледные ягодицы Дергачева. Просто удивительно бледные по контрасту с остальным загорелым дочерна телом.

Тут Дергачев проявил первые после нокаута признаки жизни – зашевелился, застонал и слабым голосом, но отчетливо произнес: «Зараза». Перегаром заблагоухало еще крепче. А потом его бурно начало тошнить. Катя поняла: чтобы самый первый день их приезда на косу не оказался окончательно испорчен, ей надо что-то срочно предпринять.

– Сереж, а до Морского далеко? – спросила она Мещерского.

– Да около километра, вон за поворотом шоссе и поселок начинается. А через дюны по пляжу совсем близко, а что?

– Тогда я пошла пешком, – решительно заявила Катя.

– Как это? Ты что? Мы же…

– Я с этим пьяницей в одной машине не поеду, – отрезала она. – Меня саму сейчас тошнить начнет от него. Ты хочешь, чтобы я сейчас же попутку поймала и вернулась в аэропорт?

– Нет, но…

– Все, я пошла. Прогуляюсь, воздухом подышу. Нервы успокою, окрестности погляжу. – Катя двинулась к дюнам, огибая пруд.

– Вадим, ну что ты молчишь? Скажи же ей… ну, я просто не знаю… – Мещерский махнул рукой. Кравченко тем временем запихивал голого Дергачева на заднее сиденье.

– Катя, подожди! – крикнул Мещерский. – Да что же это такое, черт… Ну, тут, правда, близко совсем, не заблудишься, но…

Но Катя была уже на той стороне пруда у старой ветлы, опустившей ветви в черную воду. Тут она остановилась и помахала им. И бодро зашагала туда, где слышались мерные удары волн о песчаный берег. Она чувствовала, что ей надо побыть одной. После всего, что она видела, лучшее противоядие – бриз, море, тишина и песок, осыпающийся под ногами. И еще вон та сосна. К ее широкому стволу можно прислониться спиной и смотреть на море и на ровную линию горизонта.

– Не надо было отпускать ее одну, – мрачно изрек Мещерский, когда они въехали на окраину Морского.

5

Великая любовь (нем.).

6

На это свинство (нем.).

7

Как ветер (нем.).